Он заметил неладное не сразу, но где-то в глубине души что-то нашептывало: мир слегка перекосился. Будто комната съехала набок, стул под тобой шатается, и ты вот-вот потеряешь равновесие. Ничего явного — лишь едва уловимая трещина в привычном порядке вещей. Весной он увидел её в окне напротив. Маленькая кухня на пятом этаже, где свет зажигался ровно в восемь. Она выходила с чашкой в руках, босая, в потёртом свитере, будто мартовский ветер ей нипочём, потому что под ногами — родная земля. Садилась за стол, обхватывала колени и подолгу смотрела в экран ноутбука. То смеялась, запрокинув голову, то вытирала слёзы рукавом, не отрываясь от монитора, будто боль была частью её, как воздух в лёгких. В её движениях не было наигранности — только жизнь. Обычная, без прикрас.
Она не была красавицей с обложек, но в ней было что-то неуловимое, заставлявшее ждать этих вечеров. Как ждут прогноза погоды — не ради цифр, а ради родного голоса диктора. Он жил один. После развода прошло два года, и тишина в квартире стала осязаемой — пропитала постель, чай, клавиши ноутбука, по которым больше никто не стучал. Еда — доставка. Общение — переписки без лица. Мать звонила по воскресеньям и вздыхала: «Сорок три, Алёшенька, пора бы опомниться». А он кивал, улыбался в трубку и тыкал в экран, лишь бы звонок закончился.
Весной она смотрела в экран. Летом — читала. Осенью — писала. Всегда на том же стуле. В том же свитере. А на подоконнике свернулась клубком рыжая кошка — часть ритуала, как чашка, мягкий свет и неровные шторы. Девять месяцев — и ни разу она не взглянула в его сторону. Ни разу. Будто знала, что он наблюдает, но не подавала знака. Он ждал. Каждый вечер, надеясь: вдруг повернётся. Не чтобы поздороваться. Просто чтобы показать — видит его.
А в январе свет не зажёгся.
Он ждал. День. Два. Неделю. Шторы плотно закрыты. Кошка исчезла. Всё оборвалось, будто песню прервали на середине. Он не знал, что делать. Не имел права — но и молча принять не мог. На тринадцатый день пошёл. Пересёк двор. Поднялся. Постучал.
Открыла другая. Молодая. В наушниках.
— Извините… здесь жила женщина… лет тридцати… с рыжей кошкой…
— А… Надя? — сняла наушник. — Умерла. В декабре. Болела. Кошку, кажется, соседка забрала. Я тут недавно.
Он поблагодарил. Ушёл. Медленно. С каждым шагом тишина сгущалась. Во дворе стояла голая пустота — будто деревья знали. Вернувшись, он сел на подоконник и только тогда заметил, что руки дрожат. Потому что в том окне больше нечего ждать.
Теперь по вечерам там горела гирлянда. Уютная, разноцветная. По стенам прыгали блики. Другая хозяйка, другие чашки, другая музыка. Гитара. Смех. Но он всё ждал — вдруг она появится. Сядет. Прижмёт колени к груди. И, может быть, разок… взглянет.
Не взглянула.
А весной он впервые включил лампу. Просто так. Не потому что темно. А потому что — вдруг теперь кто-то смотрит из темноты. Он сел. С книгой. С чашкой. В старом свитере, пропахшем годами и одиночеством.
Просто — чтобы свет не гас.
