Он не сразу ощутил тревогу, но что-то внутри ныло, словно предупреждая: здесь что-то не так. Будто комната слегка перекошена, стул стоит неровно, и вот-вот потеряешь равновесие. Ничего явного — лишь едва заметная трещина в привычном мире. Он заметил её весной — в окне напротив. Узкая кухня на пятом этаже, где ровно в восемь зажигался свет. Она выходила босиком, в потрёпанном свитере, держа в руках кружку с чаем — будто мартовский холод не касался её, словно земля под ногами была частью её самой. Садилась за стол, обхватывала колени и подолгу смотрела в экран ноутбука. То смеялась, запрокидывая голову, то вытирала слёзы рукавом, не отрывая взгляда, будто боль была для неё так же естественна, как воздух. В её движениях не было притворства — лишь жизнь. Простая, настоящая.
Она не была красавицей по меркам журналов, но в ней было что-то неуловимо цепляющее. Что-то, ради чего он ждал этих вечеров. Как ждут прогноза погоды — не ради цифр, а ради чьего-то знакомого голоса. Он жил один. После развода прошло два года, и тишина в его квартире стала почти осязаемой — она заползала в постель, в остывший чай, в клавиатуру, по которой никто, кроме него, не стучал. Еда — доставка. Общение — переписка без лиц. Мать звонила по воскресеньям и вздыхала: «Сорок три года, Сашенька, так нельзя». Он кивал, улыбался в трубку и торопливо щёлкал по экрану, лишь бы звонок закончился.
Весной она смотрела в экран. Летом — читала. Осенью — писала. Всегда — за тем же столом. В том же свитере. А рядом — кот, свернувшийся на подоконнике, будто часть ритуала, как занавески, кружка и тёплый свет. За девять месяцев она ни разу не взглянула в его сторону. Ни разу. Будто знала, что он наблюдает, но не подавала знаков. Он ждал. Каждый вечер. Вдруг обернётся? Не чтобы поздороваться. Просто чтобы показать — видит его тоже.
А потом — в январе — свет не зажёгся.
Он ждал. Один вечер. Другой. Неделю. Ничего. Шторы плотно сдвинуты. Кота нет. Всё исчезло, будто книгу захлопнули на середине предложения. Он не знал, что делать. Не имел права спрашивать — но и принять не мог. На тринадцатый день он переступил двор. Поднялся. Постучал.
Дверь открыла другая. Молодая. С наушниками в ушах.
— Извините… тут жила женщина… лет тридцати… с котом… волосы русые…
— А… Вера Семёновна? — девушка сняла наушник. — Умерла. В декабре. Болела давно. В больнице. Кота, кажется, сестра забрала. Я здесь с декабря.
Он кивнул. Развернулся. Шёл медленно, будто с каждым шагом тишина сгущалась вокруг. Во дворе стояла голая пустота — даже деревья будто знали. Вернувшись, он сел на подоконник. И только тогда заметил, как дрожат руки. Потому что в том окне больше нечего было ждать.
Теперь по вечерам там горели гирлянды. Яркие, пёстрые. По стенам прыгал свет. Другая жизнь: чашки, гитара, смех. Незнакомые голоса. А он всё ждал — вдруг она появится. Сядет. Подтянет колени к груди. И, может быть, хоть раз… взглянет.
Не взглянула.
А весной он впервые включил у себя настольную лампу. Просто так. Не потому что было темно. А потому что вдруг кто-то теперь смотрит с той стороны. И он сел. С книгой. С кружкой. В старом свитере, пропахшем годами и одиночеством.
Просто — чтобы был свет.
