Когда оглядываюсь назад, кажется, что всё это было давно, хотя сердце помнит каждый миг. Она ушла – и в этой разлуке сумел я стать к ней ближе.
— Негоже тебе давать мне указы! — Словно лезвие бритвы, зазвучал голос Пелагеи. Стояла посреди горницы, кулаки сжаты. — Тридцать зим да весен вместе прошли, тридцать! А ты? Словно воды в рот набрал, упертый!
Арсений взглянул поверх газеты «Правда», посмотрел на жену. Седина вихрами торчала, лицо в пятнах гнева. Знавал – разразится новое ненастье.
— Поленька, утихомирься. Поговорим по-людски.
— По-людски?! — Она всплеснула руками. — Да ты хоть раз на сей неделе язык развязал? Спросил, каков день? Каково на душе? А? Ответь!
Он сложил газету, бережно положил на лавку. Поднялся, подошел к окну. За стеклом хмарился октябрьский дождик, кленовые листья жухли да падали один за другим.
— Правда твоя, — тихо молвил он. — Больше молчал, чем говорил.
— Молчал?! — Пелагея чуть не подавилась обидой. — Да ты вовсе замолк! Со службы явишься, за ужином — нем, в телеящик уставишься. Рассказываю тебе про соседку Матрену, как внук её в университет поступил, а ты — угу, ладно. Говорю, пора бы на огород в Калязин съехать, помидоры снять, а ты — вольная казачка. То кукла я безгласная, мебель что ли?
Обернулся он к ней. В глазах Пелагеи стояли слезы, но она их упрямо сжимала.
— Виноват, — промолвил он. — Не ведал, што тебе сие так важно.
— Не ведал! — Горько рассмеялась она. — Саша, а чуешь ли ты вообче? Чем я для тебя? Кухаркой? Прачкой? Иль заржавевшей привычкой, как твои валенки?
Хотел ответить, да Пелагея уж развернулась да к двери пошла.
— Ведаешь што, не трудись. Ясно мне и без слов.
Дверь хлопнула. Остался Арсений один в горнице, слушал, как горой грохочет на кухне жена, посуду гребет. Потом и там стихло.
Сел он снова в кресло, газету взял, а читать невмочь. Буквы путались в глазах. Права была Пелагея — отдалился он от неё. Когда началось сие? После смерти матушки? Али раньше, когда мастером на заводе стал, работа засосала?
Вспомнил Арсений их встречу. Поля тогда за прилавком в «Книгах» стояла, он зашел справочник по электрике купить. Озарилась улыбкой такой, что забыл он, за каким горем приплелся. Стоял, смотрел, покуда не спросила она: «Нужно ли што помощь?»
— Нечто стоящее бы, — промямлил он тогда. — Совеху посоветуете?
— А што по душе-то читаете? — спросила она.
— Всё подряд. Технические книги, Балашова да Костина, классику.
Протянула ему Пелагея томик Бунина.
— На-ка, гляньте. Про любовь. Дивно писано.
Купил книгу Арсений, но читал не Бунина, а думал о девке с чистым взором. Назавтра снова в лавку пришел.
— По душе пришлось? — поинтересовалась Пелагея.
— Больно. А што еще присоветуете?
Так целую неделю ходил. Книги покупал, поводы для беседы искал. Наконец духу набрался, в кино позвал.
— Новое кино Клушанцева идет, — молвил. — Не попытать ли счастья?
Засмеялась Пелагея.
— Думала, никогда не дерзнете.
Поженились через год. Помнит Арсений их первую избу — каморку под самой крышей на окраине Москвы. Поленька шторы развешивала, он полки к стене приколачивал. Вечерами в кухоньке сидели, чай попивали, житье расписывали.
— Хоцца двоих деток мне, — мечтала Пелагея. — Сыночка да доченьку.
— А мне избу с садом, — отвечал Арсений. — Цветы чтобы росли у тебя, а я в сарае железным конем маялся.
— И чтоб ссор меж нами не было, — прибавила она.
— Не будет, — клялся он, целуя её в маковку.
Да детки не дались. Врачи руками разводили, вещали — бывает, не кручиньтесь, для себя живите. Плакала Пелагея по ночам, думала, муж не слышит. А он слышал, да не знал, чем помочь, што сказать. Потихоньку замолчали об этом. Да и вообще заговаривать реже стали.
Поднимался Арсений по служебной лестнице, Пелагея в школьную библиотеку устроилась. Трехкомнатную квартиру купили, потом избу в деревне. Выращивала Пелагея цветы, а он в сарае возился. Только речи меж ними таяли, как дым.
И с тех пор каждое их утро начиналось не с тяжёлого молчания, а с разговоров за ароматным чаем, где даже мытьё посуды превращалось в общий ритуал, доказавший простое: душевная близость ценнее любых гордых обид.
