Каждое утро Виктор Семёнович выходил из своей “хрущёвки” в спальном районе Твери ровно в без пятнадцати восемь. Не потому что спешил — пенсионеру спешить некуда, дети давно в Москве, работа осталась в прошлом. Просто привык: скрип подъездной двери, хруст гравия под ботинками, утренняя прохлада, цепляющаяся за драповое пальто даже в мае.
Он проходил мимо киоска, где продавщица Марина уже не предлагала ему кофе — знала: у Виктора Семёновича всегда с собой потертый термос в чехле. Он кивал ей, будто говорил: “Всё в порядке. Всё как обычно”. Двор, аптека с выцветшей вывеской, почта с облупившимися ступенями — всё здесь знало его неторопливую походку. Даже дворняги перестали лаять — признали своим.
Его путь всегда заканчивался у последней деревянной скамейки под раскидистой липой. Та самая — с выщербленной доской посередине и потрескавшимся лаком. Когда-то, в далёкие девяностые, он сам её чинил — работал тогда сантехником в ЖЭУ: чинил трубы, менял смесители, шутил с бригадой за обедом. Тогда казалось, что весь район держится на таких, как он. И скамья, и болты, которыми он прикручивал её к тротуару, всё ещё на месте — ржавые, но нерушимые.
Садился, наливал крепкий чай в жестяную крышку термоса, раскладывал на коленях “Вечернюю Тверь” — не читал, просто держал, как символ неизменности. Наблюдал, как мимо идут люди: школьники с рюкзаками, офисные работники, мамы с колясками. Менялась мода, причёски, лица, а он оставался. Как маяк в потоке времени.
Иногда к нему подсаживались: соседка Людмила Петровна с авоськой, вечно спешащий студент Миша, девушка Катя с таксой Алмазом, подросток в наушниках. Посидев минуту-другую, уходили. Виктор Семёнович оставался. Будто сросся со скамьёй — стал её продолжением, её историей, её молчаливым стражем.
Как-то раз подошла женщина в бежевом плаще, с фотоаппаратом. Немного поколебавшись, спросила:
— Можно вас сфотографировать?
Он удивился:
— Меня? Да кому я нужен?
— Вы не понимаете, — заволновалась она. — Я делаю серию о людях, которые стали частью города. Вы будто хранитель этого места. Глядя на вас, понимаешь — не всё ушло. Остались ещё настоящие.
Хмыкнув, он убрал газету:
— Ладно, снимай. Только подпиши, что я не памятник. А то подумают — музейный экспонат.
— Напишу, что вы — живая история, — улыбнулась фотограф.
— Только без грусти. Чтобы с теплотой.
Через неделю его портрет опубликовали в местном паблике. Сотни комментариев: “Каждый день его вижу у липы”, “Без него наш двор — не двор”, “Кажется, он сидит там вечность”. Виктор Семёнович читал их, тихо усмехаясь. А потом снова садился на скамью. ПиОн продолжал сидеть там каждый день, словно сама скамья научилась у него терпению и упрямству, а прохожие, даже не зная его имени, чувствовали — пока он здесь, в этом дворе всё ещё есть что-то родное и настоящее.
