Когда моя свекровь, Надежда Васильевна, отрезала: “Анфиса, договор дороже денег, бери кредит!” — у меня внутри всё сжалось. Это был не совет, а приговор, вынесенный при всех. Мой муж Семён молчал, его родня делала вид, что всё в порядке, а я стояла, будто пригвождённая, понимая — защиты ждать неоткуда. Тут я и решилась: собрала узелок и ушла к матери, Пелагее Никитичне. Хватит — не намерена я жить там, где моё слово — пустой звук, а мной вертят, как тряпичной куклой.
Три года замужем, и всё это время я старалась быть “примерной невесткой”. Надежда Васильевна сразу дала понять: пришла в нашу семью — подстраивайся. Жили мы в её хоромах — так решил Семён, потому что “матери одной тяжко”. Я согласилась, думала, лад найдём. Но свекровь ко всему придиралась: и борщ не тот, и половики криво лежат, и платья безвкусные. “Анфиса, — ворчала, — ты же жена моего сына, держи марку!” Терпела, любила Семёна, мира хотела. Но этот кредит стал последней каплей.
А началось с того, что Надежда Васильевна задумала перестроить дачу. Веранду с резьбой, мебель из дуба, да ещё и баньку с купелью. “Всем на радость!” — вещала она. Денег, конечно, не хватало, вот и предложила нам кредит взять. Я воспротивилась: ипотека на шее, да я ещё на курсы бухгалтеров копила. “Надежда Васильевна, — говорю, — нам не под силу”. А она махнула рукой: “Анфиса, не будь жадиной, семья ж дело общее!” Семён, как всегда, язык проглотил, а я почувствовала — меня в угол загоняют.
За воскресным щами свекровь рубанула сплеча: “Сёмка, Анфиса, кредит берите, мастер у меня уже на подходе. Договор дороже денег!” Я попыталась возразить: “Нам своих долгов хватает!” А она через мой голос: “Не хотите — я оформлю, а платить будете вы!” Семён пробубнил: “Ма, обсудим”, а его сестра с зятем в тарелки уткнулись, будто меня и нет. Никто не вступился, не сказал: “Анфиса права”. Стало ясно — в этом доме я чужая, без голоса и воли.
Ночи не спала, думу думала. Попыталась с Семёном поговорить — он отмахнулся: “Фиса, не раздувай, мать хочет как лучше”. Кому лучше? Ей? А мои слёзы, мои мечты — разве они не в счёт? Поняла — останусь, сомнут. Утром узел завязала. Семён остолбенел: “Ты куда?” — “К матери. Не могу больше”. Хватился, стал уговаривать: “Давай разберёмся!” Да уж поздно. Надежда Васильевна, увидев мой узел, фыркнула: “Беги к мамке, раз семью не ценишь”. Семья? Разве это семья — где жена в ярме?
Пелагея Никитична встретила меня, как блудную дочь. “Анфиса, — обняла, — правильно сделала. Не место человеку, где воли нет”. У неё я впервые за долгое время вздохнула свободно. Выплакалась — мать только головой качала: “До чего людей доводит корысть!” Предложила пожить у неё, пока не решу, что дальше. А я и сама не знаю. Часть меня рвётся назад — но только если Семён поймёт, что я не придаток, а человек. Другая шепчет: а может, это знак — пора жить заново?
Подруга Матрёна, выслушав, ахнула: “Фисенька, молодец, что сбежала! Пусть теперь сами с кредитом разбираются!” Но добавила: “Дай Семёну шанс”. Шанс? Дам, если он за меня, а не за маменьку. Пока звонит, просит вернуться, но слышно — сомневается. “Фиса, — твердит, — мать не хотела зла”. Не хотела? А что же тогда хотела — чтобы я в долги влезла да на цыпочках перед ней ходила?
Теперь устраиваюсь в контору счетоводом — чтоб на своих ногах стоять. Мать поддерживает, и силы возвращаются. Надежда Васильевна, конечно, не извинится — у таких всегда правда за пазухой. Но я больше не кукла в её руках. Ушла не просто к матери — ушла к себе. Пусть Семён решает — ему со мной быть или с маменькиной дачей. А я уж как-нибудь справлюсь. Да хоть с нуля — было бы небо с овчинку, да здоровье.
