Знаешь, я тоже знаю, что значит терять всё и всё равно вставать по утрам. Знаю, как прятать слёзы за улыбкой, когда внутри пустота. И знаю, что значит быть преданной тем, ради кого готова была горы свернуть. Меня зовут Людмила Петровна. Если бы год назад кто-то сказал, что моя родная дочь выставит меня на улицу, я бы назвала его лжецом. Но жизнь бьёт всегда по самому больному.
Мы с мужем прожили душа в душу. Он работал на мельнице, честно, без высоких должностей, но кормил семью. Погиб нелепо — рукав затянуло в механизм. От него почти ничего не осталось. Это была первая трещина в моём сердце. Осталась я одна с двумя детьми: сыном и дочкой. Сын ушёл служить — а вернулся в цинковом гробе. Пьяный сослуживец «пошутил» с оружием. Нажал на спуск. И моего Ваню не стало.
Я могла сойти с ума от горя, но держалась ради младшей — ради Оленьки. Она заканчивала школу, умница, красавица, мечтала о счастье. И когда у неё появился ухажёр из богатой семьи, я даже обрадовалась — авось, хоть у неё всё сложится.
Свадьбу справили быстро. Оля хотела «как у людей» — банкет в ресторане, платье с вышивкой, автомобиль с лентой. Я вывернулась наизнанку: кредиты взяла, бабушкины серьги продала, всю заначку потратила. Родители жениха смотрели на меня как на дворовую собаку. Но я молчала — не хотела портить дочке праздник.
А потом молодожёны ко мне пришли: «Мама, ты ведь знаешь, как тяжело с жильём. Давай твою квартиру продадим, а нам поможешь купить свою». Сначала я не поверила. Но Оля так плакала, так клялась, что я всегда буду желанной гостьей… Уговорили. Квартиру продали, купили им двушку в новостройке, а я уехала в деревню — в старую бабушкину избушку, где даже печь еле топилась.
Жить там было тяжело. Вокруг ни души, одна тоска. Как-то собралась в город — на могилки к своим. Позвонила Оле — не взяла трубку. Решила просто приехать. Постучала. Открыл зять. Лицо каменное. Впустил, но сквозь зубы. Оля сначала обрадовалась, но он её тут же оборвал. Посадили меня на кухне, накормили, а потом дочь говорит: «Мам, прости, но ночевать тебе тут нельзя. Вызову такси до вокзала». Я смотрела на неё и не верила — это же моя кровиночка, ради которой я последнее отдала.
От такси отказалась. На улице мороз, автобусы уже не ходят. Ночу́ю на лавочке, подъезд хоть немного от ветра закрывает. Зато на кладбище съездила, с родными поговорила.
Вернулась в деревню и дала себе слово: больше первой не приду. Пусть сама вспомнит.
Прошёл почти год. И вдруг скрипнула калитка. На пороге — Оля. Беременная, с рюк-заком, глаза опухшие. Оказалось, зять её выгнал. Ту самую, ради которой я без крыши над головой осталась. Спрашиваю: «А квартира?» — «На него оформлена. Всё на него записали, ещё и мама его подписала какие-то бумаги про ремонт. Мам, у меня ничего нет…»
Поехала к сватам. А те мне бумажки тычут: «Жильё куплено в браке, значит, пополам». А про мои деньги — ни слова. Попросила хоть часть вернуть — рассмеялись. Говорят, ремонт уже «перекрыл» мои вложения.
Подала в суд. Но законы — не для матерей, которые верят на слово. Отказали. Всё по документам чисто.
Оля осталась со мной. Плачет, стыдится. А я смотрю на неё и чувствую — всё равно люблю. Обняла, поцеловала в лоб и говорю: «Ты же моя. Я с тобой, пока жива».
Может, зятя всё же совесть заела. Потому что после рождения внучки он мне сто тысяч рублей перевёл. Без слова. Деньги эти очень кстати — зима выдалась лютая. Оля уговаривает купить хоть комнату в городе. Я говорю, что подумаю. А сама гляжу в окно — туда, где два холмика под снегом. И шепчу: «Простите, не уберегла нашу девочку. Но я с ней… пока дышу».
