Я знаю, что значит лишиться всего и всё равно идти вперёд. Знаю, как прятать слёзы за повседневными заботами, за вымученной улыбкой навстречу новому дню. И знаю вкус предательства от тех, ради кого готова была гореть дотла. Меня зовут Варвара. Если бы мне год назад сказали, что родная дочь выставит меня на улицу, как бродячую собаку, — я бы сквозь слёзы рассмеялась. Но судьба бьёт всегда в самое больное место.
Мы с покойным мужем жили душа в душу. Он работал на заводе — скромно, без лишних слов, просто кормил семью. Погиб в один миг: зацепился рукавом за станок — и его не стало. От тела почти ничего не осталось. Это была первая рана, которая так и не затянулась. Осталась я с двумя детьми: сыном и дочкой. Сын ушёл в армию — а вернулся в цинке. Кто-то из сослуживцев “пошутил” с гранатой. Моего мальчика не стало.
Я чуть не сошла с ума от горя, но держалась ради младшей — ради Ольги. Она была умницей, красавицей, мечтала о большом будущем. И когда к ней стал свататься видный жених из богатой семьи, я обрадовалась: хоть у неё будет счастье.
Свадьбу сыграли пышно. Оля хотела “как у королевы” — банкет, платье с кринолином, белый лимузин. Я выжала себя досуха: заняла денег, продала бабушкины серьги, отдала последние копейки. Ради неё. Родня жениха встречала меня холодно, смотрела свысока, будто на дворовую кошку. Но я молчала — лишь бы не испортить дочери праздник.
После свадьбы молодые пришли ко мне: “Мама, ты же знаешь, как трудно с жильём. Давай продадим твою квартиру — мы купим себе, а тебе потом поможем”. Я не верила своим ушам. Но Оля плакала, клялась, что я не останусь в обители. Уговорили. Квартиру продали, купили им новую — просторную, с ремонтом. А я перебралась в ветхую избушку в глухой деревне — последнее, что осталось от матери.
Жилось там трудно. Однажды я решила навестить могилы мужа и сына. Позвонила Оле — трубку не взяли. Приехала без предупреждения. Дверь открыл зять. Без улыбки. Впустил сквозь зубы. Оля обрадовалась, но муж тут же её одёрнул. Посадили меня на кухне, накормили, а потом дочь выдавила: “Мама, ты прости, но остаться ты не можешь. Я вызову такси”. Я смотрела на неё и не узнавала — это говорило моё дитя, ради которого я разорилась?
От такси отказалась. На улице зябко, автобусы не ходили. Ночь провела на лавочке у подъезда. Но не жалела — хоть побывала на кладбище, хоть поговорила с родными.
Вернулась домой и дала себе слово: больше не приду к ней первой. Пусть сама вспомнит.
Прошёл почти год. Как-то скрипнула калитка. На пороге стояла Ольга — беременная, с потухшими глазами. В слезах. Зять выгнал её. Ту самую, ради которой я осталась без крыши. Спросила: “А квартира?” — “Оформил на себя. Его мать подписала все бумаги. Мама, у меня ничего нет…”
Я поехала к свёкрам. Тычут мне документами: мол, жильё куплено в браке, значит, пополам. О моих деньгах — ни слова. Просила хоть что-то вернуть — засмеялись. Говорят, сделали евроремонт, это и есть моя доля.
Подала в суд. Но закон — не для матерей, которые верят на слово. Отказали. Всё чисто по бумагам — только не по-людски.
Оля осталась со мной. Плакала, просила прощения. А я смотрела на неё и чувствовала — всё равно люблю. Обняла, поцеловала в лоб и прошептала: “Ты моя кровь. Я с тобой, пока дышу.”
Может, зять всё-таки не камень. После рождения внучки перевёл мне сто тысяч рублей. Без объяснений. Деньги оказались кстати — зима выдалась лютой. Оля уговаривала снять хотя бы комнату в городе. Я сказала, что подумаю. А сама глянула в окно — туда, где две могилы. И прошептала: “Простите, не уберегла нашу девочку. Но я с ней… пока силы есть.”
