Открытые окна
Анна впервые за много месяцев услышала собственный голос. Он прозвучал глухо, будто пробиваясь сквозь пелену, наросшую на связках и годах:
— Доброе утро.
Это не было обращением к кому-то. Это была попытка узнать — звучит ли она еще. Голос казался чужим, будто принадлежал той жизни, где по утрам хлопали двери, чайник на плите шипел, а маленькие босые пятки стучали по полу, спеша показать, как проросли семена на влажной ватке в баночке из-под варенья.
Анна открыла глаза в гробовой тишине. Потолок, выцветший, будто небо перед дождем, нависал над ней безмолвный и неподвижный. В комнате было душно, но легкий ветерок шевелил край занавески — снова забыла закрыть окно. Или нарочно оставила. Вдруг оттуда донесется смех. Или топот. Или тихое «мам».
Она лежала, застыв, словно надеялась, что если долго смотреть в потолочные трещины, то среди них проступит дорога. Путь, который выведет ее из этой бесконечной серой комнаты, а главное — из самой себя.
На кухне всё оставалось на местах. Чашка с засохшим чаем на подоконнике — будто ждала, когда вернется вчера. Потемневшая груша на разделочной доске, оставленная, как недоговоренные слова. И фото на холодильнике — мальчик лет шести в скафандре из картона, улыбался так, словно вот-вот спросит: «Мам, а я и правда полечу к звездам?»
Она не трогала снимок больше года. Рука замирала в сантиметре от него, будто боялась стереть последнее напоминание. Фотография держалась на магните с рекламой детской поликлиники — ирония судьбы. Тогда они пошли «просто проверить зрение», сын жаловался, что буквы расплываются. А в итоге… не получили ни справки, ни очков. Получили другое. То, к чему нельзя приготовиться. И откуда нет возврата.
У порога стояли крохотные кроссовки с красными липучками. Запылившиеся. Безмолвные. Они были не просто обувью, а целым миром, сжатым в двадцать сантиметров. Анна каждый день обходила их, словно опасаясь, что если заденет — всё вокруг рухнет.
Раньше она любила утро. Варила крепкий чай, включала радио. Сейчас — только кипяток, пустой, без сахара. Горечь растекалась по горлу, как несбывшиеся мечты. За окном просыпался город: автобусы, крики дворников, лай соседской дворняги. Жизнь шла своим чередом, не подозревая, что рядом кто-то давно перестал существовать.
Анна раньше преподавала русскую литературу в колледже. Обожала Толстого — за правду, за боль, скрытую между строк, за тишину, в которой можно было спрятаться. Потом… она ушла. Сначала на больничный. Потом — в никуда. Не смогла вернуться. А потом уже и не захотела. Книги стали ранить — каждое слово било по сердцу.
Весной подруга насильно отвела ее в группу поддержки. Там пахло растворимым кофе, стены были обшарпаны, словно историй, услышанных ими, было слишком много. Анна запомнила пожилую женщину в синем платке, потерявшую дочь. И парня, который сидел, стиснув руки, не проронив ни слова. Никто не рыдал, но боль висела в воздухе, как надорванная струна.
Она чувствовала себя чужой. Будто её горе — невидимое. Без могилы, без даты, без прощания. И она ушла. Бесшумно. Больше не приходила.
Иногда она писала письма. Никуда не отправляла. Просто оставляла в папке «Черновики» на ноутбуке. Писала ему.
«Ты бы пошел в школу в этом году. Ты бы ненавидел гречку. Мы бы ругались по утрам из-за шарфа. А может, ты был бы тихим. Ты бы знал, как пахнет мой шампунь. Я бы заплетала тебе косички, если бы ты была девочкой. Но ты — мой мальчик. Мой космонавт. Мое «мам, смотри!». Моя пропавшая звезда».
Иногда она не дописывала. Просто ставила точку. Без слов. Без надежды.
Сегодня голос вырвался не из пустоты. Он просто был. И этого вдруг хватило.
Впервые за долгое время Анна захотела выйти. Не за хлебом. Не по делам. Просто шагнуть за порог. Почувствовать землю, которая давно не помнила ее шагов.
Она достала старое пальто. Надела сапоги. Замерла, слушая, как скрипит под ногами паркет. Внутри дрожь, но не от страха. Что-то новое. Будто что-то начиналось.
Подошла к холодильнику. Сняла фотографию. Аккуратно отсоединила магнит. Провела пальцем по лицу сына, по его смеху, застывшему навсегда.
— Пойдем, космонавт. Мне нужно заново научиться жить, — прошептала она.
Открыла дверь. Сделала шаг. Еще один.
И впервые за этот долгий год — закрыла окно.
Не потому что стало легче. А потому что наконец позволила себе двигаться дальше.
