Незакрытые окна
Екатерина впервые за долгие месяцы услышала собственный голос. Он прозвучал глухо, будто пробивался сквозь толщу времени, осевшего на связках:
— Доброе утро.
Это не было обращением. Скорее — пробным шагом, неуверенной попыткой проверить, может ли этот голос ещё существовать. Он словно принадлежал другой жизни — той, где по утрам хлопала дверь ванной, на плите шипел самовар, а босые ножки бежали показать, как проросли фасольки на ватке в старой баночке из-под варенья.
Она открыла глаза в непроглядной тишине. Потолок, блёклый и серый, как московское небо в ноябре, нависал над ней без движения, без намёка на жизнь. В комнате было душно, но лёгкий ветерок колыхнул край занавески — опять оставила окно открытым. Или не забыла, а нарочно. Вдруг оттуда снова донесётся смех. Или топот. Или шёпот.
Екатерина лежала не шелохнувшись, будто надеялась, что если долго смотреть в потолок, между трещин в штукатурке откроется путь. Дорога, которая выведет из этой бесконечной серой комнаты и — самое важное — из неё самой.
На кухне всё оставалось нетронутым. Кружка с засохшим чаем на подоконнике — словно ждала, когда начнётся вчера. Потемневшая груша на столе, забытая, как забытые обещания. И фотография на холодильнике: мальчик лет шести в костюме космонавта, улыбается так широко, будто вот-вот спросит: «Мам, а я и правда полечу к звёздам?»
Она не касалась снимка больше года. Рука замирала в воздухе, боясь стереть последние воспоминания. Фотография держалась на магните из детской поликлиники — ирония судьбы. Тогда они пошли «просто проверить зрение», сын жаловался, что буквы пляшут. А в итоге… не стало ни справки, ни очков. Осталось то, к чему никто не готов. И откуда нет возврата.
У порога — маленькие ботинки с красными липучками. Пыльные. Безмолвные. Каждый день она проходила мимо, сердце сжималось, словно от одного прикосновения всё рассыплется. Казалось бы — просто обувь. Кожа, ткань, резина. А на деле — целый мир. Вселенная, уместившаяся в двадцать сантиметров.
Раньше она любила утро. Заваривала чай, включала радио. Теперь — кипяток с травяным отваром, без мёда, без лимона. Горечь растекалась по горлу, как невысказанные слова. За окном просыпался город: автобусы, разговоры, лай дворового пса. Город жил, не ведая, что рядом кто-то уже давно перестал.
Екатерина преподавала литературу в сельском училище. Любила Достоевского — за бездну в каждом слове, за тихий ужас между строк. После… она ушла. Сначала — на больничный. Потом — в пустоту. Обратной дороги не было. Чтение стало невыносимым: слова рвали сердце, как нож.
Как-то весной подруга насильно привела её в группу поддержки. Там пахло растворимым кофе, стены были серыми, будто выцветшими от чужих слёз. Запомнилась женщина в цветастой кофте, потерявшая мужа. Паренёк лет двадцати, сжимающий рюкзак, будто якорь. Никто не кричал. Но воздух дрожал от боли, как натянутая струна.
Она почувствовала себя чужой. Будто её горе — слишком тихое. Без могилы, без даты, без прощания. Словно ей не позволено было горевать вслух. И она ушла. Больше не вернулась.
Иногда она писала письма. Не отправляла. Просто складывала в стол. В ящике лежала пачка листов с пометкой «Черновики». Она писала ему.
«Ты бы пошёл в первый класс. Ты бы, наверное, ненавидел манную кашу. Мы бы ругались по утрам. А может, ты был бы тихим. Ты бы знал, как пахнут мои волосы. Я бы заплетала тебе косички, если бы ты был девочкой. Но ты — мой мальчик. Мой космонавт. Моё „мам, смотри!“. Моя несбывшаяся мечта».
Иногда она не дописывала. Просто ставила точку. Без конца.
Сегодня голос прозвучал не из пустоты, а из глубины. Он не звал, не плакал, не просил. Он просто был. И этого вдруг оказалось достаточно.
Впервые за долгое время Екатерина захотела выйти. Без цели. Без причины. Просто ступить на землю, которая не чувствовала её шагов столько лет.
Она накинула пальто. Давно не носила. Надела сапоги. Замерла. Старые половицы скрипели под ногами. Внутри — странное волнение. Не страх. Не боль. Что-то другое. Будто что-то возвращалось.
Она подошла к холодильнику. Взяла фотографию. Осторожно сняла магнит. Провела пальцем по лицу сына, по его улыбке.
— Пойдём, космонавт. Пора учиться жить снова, — прошептала она.
Открыла дверь. Сделала шаг. Потом ещё.
И впервые за все эти годы — закрыла окно.
Не от горя. Не от страха. Просто поняла — теперь пора. И, может быть… даже нужно.
