«Пап, освободи квартиру — тебе уже недолго осталось». Дверь захлопнулась с грохотом, оставив в воздухе ледяную пустоту.
Он остался один. После ухода жены жизнь превратилась в бесконечную ночь. Даже солнце за окном казалось тусклым, а любимый утренний чай с баранками горчил на языке. Кино, которое когда-то смотрели втроём, теперь вызывало лишь ком в горле. Единственным якорем стала работа — там ещё слышались голоса, смех, жизнь. Дома же тишина звенела, как разбитое стекло, впиваясь в виски.
Дни сливались в монотонную ленту: метро вместо автобуса, офисные стены, пустой холодильник. Дочь Ярослава и сын Михаил звонили всё реже, а потом и вовсе исчезли. Он бродил по паркам, вглядываясь в лица стариков — вдруг узнает соседа, друга, хоть кого-то… Боялся не смерти. Боялся, что его найдут через недели, когда соседи пожалуются на запах.
Внутри медленно гасли угли. Иногда он брал телефон, чтобы позвонить Наталье — бывшей жене, — но клал трубку. Прощения не заслужил.
И вот Ярослава на пороге. Он, запинаясь от радости, суетился: доставал ватрушки с вишней, ставил самовар, листал альбом с фотографиями Сочи — их последней совместной поездки. Но дочь отодвинула угощение:
— Четыре комнаты на одного — это эгоизм. Продавай, возьми однокомнатную у метро, а разницу отдай мне.
Он замер, ожидая шутки. Но её голос резал, как нож:
— Ты своё прожил! Деньги нужны мне сейчас, а не когда тебя не станет!
— Когда… ты ещё придёшь? — прошептал он, будто пятилетний, ждущий маму из ночной смены.
— На похороны, — бросила Ярослава, надевая ботфорты.
Дверь врезалась в косяк. Он опустился на паркет, сжимая ладонью грудь. Три дня пролежал, глотая слёзы вместо воды. Позвонил Михаилу:
— Миш… Помоги…
Сын вздохнул в трубку:
— Пап, я квартиру в ипотеку беру. Если продашь свою — поможешь с первоначальным… Тогда заеду.
Тишина после этих слов оказалась громче всего. Он понял: дети умерли раньше него.
В аптеке за углом столкнулся с шурином — братом Натальи. Тот, морщась, сообщил:
— Леша… Наташа в Германии. Замужем за немцем. Вроде счастлива.
«Счастлива». Слово обожгло. Он не ревновал. Завидовал.
Утро встретило его свинцовым небом. Он вышел в старом драповом пальто, сел на скамейку у детской площадки. Сердце сдавило тисками, потом резко отпустило.
А душа, сбросив груз обид и предательств, взмыла вверх — туда, где его ждали. Где Наташа в платье из девяностых смеялась: «Лёш, опоздал!». Где маленькая Ярочка кричала: «Пап, гляди — я на качелях!».
Но здесь, на скамейке, остался лишь седой мужчина с лицом, похожим на осенний лист — сухим и бесцветным.
