Помню, как сейчас, тот ноябрьский вечер в нашем Заречье. Дождь со снегом в окно втирал, ветер в трубах выл, будто голодный волк, а в нашем медпункте печка трещала, согревала. Я уже собиралась уходить, как в дверь скрипнула и появился Григорий Селезнёв огромный, плечистый мужик, будто ветром с ног сдуваемый. На руках у него была крошкадевочка, Аксинья, его единственная дочь.
Он принёс ребёнка, положил её на кушетку и отступил к стене, став как статуя. Гляжу я на Аксинью её лицо горит, губы сухие, маленькие руки дрожат, а в голосе звучит лишь одно: «Мама мамочка». Ей тогда и пяти лет не было. Температуру измерила почти сорок градусов!
Гриша, что ты сидел? Давно она так? спросила я, пока сама уже открывала ампулу и готовила шприц. Он молчал, смотрел в пол, зубы скрипели, руки сжаты в кулаки так, что костяшки побелели. Словно он был гдето в другом мире, в своей горечи. Поняла я, что лечить надо не только девочку. У этого мужчины душа в клочках, раны глубже любой лихорадки.
Укол сделал, раскрутил ребёнка Она успокоилась, дыхание стало ровнее. Села рядом, погладила её горячий лобик и тихо сказала Григорию:
Оставайтесь здесь. При такой непогоде лучше на диван сядете, а я с ней посижу, покараулю.
Он кивнул, но не пошевелился. Стоял у стены до самого рассвета, словно часовой. Я всю ночь меняла компрессы, подливала воды Аксинье. И всё думала
В деревне о Григории много говорили. Год назад утонула его жена Катерина красивая, звонкая, как ручей. После её смерти он будто окаменел, ходил по земле, не живя. Работал за троих, держал дом, заботился о дочке, но глаза пусты, мертвы. Ни с кем не разговаривал, здоровается сквозь зубы.
Слухи плели, будто в тот день они поссорились на берегу реки, он выпил, сказал плохое слово, и она в порыве горя вбежала в воду. Он её не остановил. С тех пор он не принимал еды, но всё равно всё та же тяжесть. Вина, как крепкая водка, душу травит. Деревня смотрела на него и Аксинью как на «мужика с прицепом», только прицепом была её боль, которую он тянул за собой.
К утру температура у Аксиньи спала, глаза её чистые, васильковые, как у матери, посмотрели на меня, потом на отца, губки задрожали. Григорий подошёл, неуклюже схватил её за руку и отдернул, будто обжёгся. Боялся её, ведь в ней отражалась вся его Катерина, вся его боль.
Я оставила их у себя ещё на день. Наварила куриный бульон, кормила Аксинью ложкой. Она ела молча, почти не говорила, отвечала лишь «да», «нет». Отец тоже молчал, наливая суп, отрезая хлеб, заплетая косу огромными, загрубевшими пальцами. В доме звенел воздух от их молчания.
Но я не оставляла их без внимания: то пирожками угощу, то банку варенья под предлогом, что нечего делать. Смотрела, как они живут, как два чужих человека в одном доме, между ними ледяная стена, непонятно, как её растопить.
Весной в деревню приехала новая учительница, Ольга Сергеевна, из города. Тихая, интеллигентная, с лёгкой грустью в глазах. У неё, видать, тоже была тяжёлая история, привезённая в нашу глушь. Она начала учить детей, и Аксинья попала в её класс.
И вот, как бывает, в тёмное царство пробьётся лучик солнца. Ольга сразу заметила Аксинью, почувствовала её молчаливую печаль. Постепенно, капля за каплей, стала её успокаивать: книжки с картинками, цветные карандаши, после уроков рассказывала сказки. Аксинья тянулась к ней.
Однажды зашёл я в школу, а там они вдвоём в пустом классе. Ольга читает, а Аксинья прижалась к ней, слушает, замерев. На лице её спокойствие, тихая радость, которой я давно не видела.
Григорий сначала смотрел на это, как волк. Придя за дочкой, увидел её с учительницей, лицо его каменеет. Пробормотал: «Домой», и тянет её за руку, ни «здравствуйте», ни «до свидания». В её доброте видел лишь жалость, а для него жалость хуже пощёчины.
Однажды у магазина они столкнулись. Ольга с Аксиньей вышли, лакомятся мороженым. Григорий идёт навстречу, видит их, нахмуривается. Ольга улыбается светло:
Григорий Иванович, здравствуйте. Мы вашу дочку балуем.
Он исподлобья вынул мороженое из рук Аксиньи, бросил в урну.
Нечего. Не лезьте в своё дело. Сами разберёмся.
Девочка заплакала, Ольга застыла, в глазах обида и боль. Григорий развернулся и пошёл прочь, таща рыдающую дочь. Моё сердце кровью налилось, глядя на это. Эх, мужик, глупа голова, сам себе жизнь калечишь и ребёнка тоже.
Вечером он пришёл ко мне за корвалолом, «Сердце давит». Я налил ему стакан, села напротив.
Это не сердце тебя давит, Гриша. Это горе душит. Ты думаешь, молчанием дочку спасёшь? А убиваешь её потихоньку. Ей нужны ласковые слова, тепло. Ты её, как лед, таскаешь за собой. Любовь не в борще, а в глазах, в прикосновении. Не бойся взглянуть, не бойся дотронуться. Отпусти Катерину, отпусти! Живой жить надо.
Он слушал, опустив голову, молчал. Потом поднял глаза, в них была такая вселенская мука, что мне стало трудно дышать.
Не могу, Семёновна. Не могу
И ушёл. Я долго сидела, глядела ему вслед. Иногда простить другого легче, чем себя самого.
Был конец мая, всё цвело, пахло черёмухой и свежей землёй. Ольга снова осталась с Аксиньей после уроков, они сидели на школьном крыльце и рисовали. Аксинья нарисовала дом, солнце, рядом большую фигуру папу, а рядом с ним чёрным карандашом закрасила страшное пятно.
Ольга посмотрела на рисунок, и, кажется, чтото в ней оборвалось. Она взяла Аксинью за руку и пошли к Селезнёву.
Я шла мимо их дома, хотела спросить, не нужно ли чего. У калитки стояла Ольга, колебалась, не решалась войти. Во дворе Григорий пилит дрова, щепки летят, будто злой вихрь.
Она всё же решилась, вошла. Григорий выключил пилу, обернулся. Лицо тёмнее тучи.
Я же просил
Простите, тихо сказала Ольга. Я не к вам. Я просто привела Аксинью, но хочу, чтобы вы знали коечто.
Она начала говорить. Тихо, но каждое слово звучало на всей улице. Рассказала о своём муже, которого любила больше жизни, как он погиб в аварии, как годом сидела в доме, закрыв шторы, глядя в потолок, желая лишь умереть.
Я тоже винила себя, её голос дрогнул. Думала, если бы я не отпустила его в тот день, если бы попросила остаться Я тонула в горе, Григорий Иванович. И чуть не утонула. Потом поняла, что своим горем предаю его память. Он любил жизнь, хотел, чтобы я жила. Я заставила себя встать, дышать ради него, ради нашей любви. Нельзя жить с мертвыми, когда рядом живые, которым ты нужен.
Григорий стоял, как поражённый громом. Маска непробиваемости сползала. Потом он закрыл лицо руками и затрясся. Не плакал, а весь корпус дрожал.
Это я виноват, прошептал он. Мы не ссорились Смехом мы отмечали тот день. Она, как девчонка, в реку полезла вода была ледяная. Я кричал, а она смеялась. Потом поскользнулась, ударилась головой Я нырял, искал её а она уже Я её не спас.
В тот же миг из дома на крыльцо выбежала маленькая Аксинья. Смотрела на плачущего отца. В её глазах не было страха, лишь бесконечная детская жалость и любовь.
Она подошла, обняла его сильные ноги тоненькими ручками и громко сказала:
Папа, не плачь. Мама на облачке смотрит на нас, не сердится.
Григорий упал на колени, обнял дочь, зарыдал, как ребёнок. Она гладила его по щёке, по волосам, шептала: «Не плачь, папочка». Ольга стояла рядом, тоже плакала, но уже другими слезами слезами очищения.
Время прошло. Лето сменилось осенью, потом снова весна. В нашем Заречье стало одной семьёй больше, не по паспорту, а понастоящему.
Сижу я както на своей завалинке, солнце греет, пчёлы жужжат в цветущей вишне. Григорий, Ольга и Аксинья идут по дороге, держатся за руки, идут неспешно. Аксинья щебечет, смеётся, её смех как колокольчик раздаётся по всей улице.
А Григорий вы бы видели! Плечи расправил, в глазах свет, улыбается Ольге, дочке, тихой счастливой улыбкой, которой улыбаются те, кто нашёл своё сокровище.
Подошли к мне, остановились.
Здравствуйте, Семёновна, сказал он, голосом полным тепла.
Аксинья подбежала, подала мне букетик одуванчиков.
Это вам!
Я взяла цветы, глаза мои были мокры. Смотрела на них, и сердце радовалось. Он отцепил свой тяжёлый «прицеп», или, может, ему помогли отцепить. Любовь помогла, и детская, и женская.
Они пошли к реке. Я подумала, что теперь эта река для них не место памяти о горе, а просто река, где можно посидеть, помолчать о светлом, смотреть, как вода уносит всё плохое.
А вы как считаете, милые мои, может ли человек в одиночку выбраться из трясины горя, или ему нужен ктото, кто протянет руку?
Ваша Валентина Семёновна.
