На стойке регистрации было тихо. Лишь настенные часы мерно отсчитывали секунды, словно напоминали: время идёт, невзирая ни на что. Анна аккуратно вытащила из сумки паспорт и медицинскую карту, сложила их вместе и протянула девушке за стеклом. Та взглянула на документы, затем на Анну. В её глазах мелькнуло лёгкое волнение, но она промолчала. Взяла бумаги и тихо записала что-то в журнал.
— У вас есть родные? — спросила она негромко, не поднимая глаз.
Анна устало вздохнула, как человек, который тысячекратно слышал этот вопрос — и столько же раз отвечал.
— У меня была дочь. Лучше сказать ей, что меня больше нет. Так всем будет спокойнее… и проще.
Девушка подняла голову, поражённая. Хотела что-то возразить, но, взглянув на Анну, промолчала. В её глазах не было ни страдания, ни гнева. Лишь усталость. Такая, что с ней не спорят. Её не излечат. Её можно лишь пережить.
Когда-то у Анны была совсем иная жизнь. Полная запахов выпечки, детских криков и бесконечных дел. Муж погиб в автокатастрофе, когда дочери, Кате, едва исполнилось четыре года. Она осталась одна — вдова, мать и опора. Без поддержки, без тыла. Но с верой, что справится. Ради Кати.
И она справлялась. Работала в школе, вечером проверяла тетради, ночью стирала и гладила, на выходных лепила вареники и читала сказки. Катя росла умной, доброй, любимой. Анна не жаловалась. Лишь иногда, глубокой ночью, когда дом замирал, она закрывала дверь, садилась на кухне и позволяла себе пару слёз. Не от слабости — от одиночества.
Когда Катя выросла, вышла замуж, родила сына, уехала в Воронеж. Сначала звонила каждый вечер. Потом раз в неделю. Потом раз в месяц. А затем… пришла тишина. Ни ссор, ни обид. Просто: «Мама, ты понимаешь, у нас ипотека, работа, садик… совсем некогда. Прости. Мы тебя любим. Просто сейчас сложно».
Анна кивала. Она всегда понимала.
Когда стало трудно подниматься по лестнице, она купила трость. Когда мучили бессонные ночи, записалась к терапевту, попросила таблетки. Когда настала абсолютная тишина, купила радио. Одиночество она просто приняла. Катя иногда присылала денег. Немного. На лекарства хватало.
В дом престарелых Анна пришла сама. Узнав условия, собрала вещи. Аккуратно сложила любимый свитер, тёплую шаль и фотоальбом. Закрыла дверь — не оглядываясь. На прощание опустила в почтовый ящик дочери письмо. Без упрёков.
«Катя, если приедешь — а меня уже не будет, знай: я не ушла от тебя, я ушла к себе. Не хочу быть тяжестью. Не хочу, чтобы ты выбирала между совестью и удобством. Пусть будет проще — и тебе, и мне. Я тебя люблю. Мама.»
В пансионате Анна не жаловалась. Читала, ухаживала за цветами, иногда пекла печенье, если разрешали. Она не ныть, не роптала и не ждала. Но каждый вечер, когда в коридоре гасил свет, она открывала шкатулку и доставала фото — Катя в детстве, в красном пальто с белыми бантиками.
Анна проводила пальцами по фото, закрывала глаза и шептала:
— Спокойной ночи, моя пташка. Пусть у тебя всё будет хорошо…
И засыпала. С надеждой, что, может, где-то там, в другом городе, в другой жизни, кто-то ещё помнит о ней.
Прошло три года. Катя приехала. Нежданно, однажды. Прижала к сердцу то письмо, что всё это время берегла нераспечатанным — тогда не смогла прочитать его. Уставшая, растерянная, с глазами, полными вины, она шагнула в пансионат и спросила: «А Анна Николаевна… здесь ещё?.»
Молодая медсестра кивнула и повела её в сад. Там, под яблоней, в кресле-качалке, спала седая женщина. В руках — фотография. Ветер трепал её тонкие волосы, а лицо было таким… спокойным.
Катя не сдержалась. Упала на колени и зарыдала:
— Мама… Прости… Я всё понимаю. Но я так тебя люблю.
Анна не проснулась. Но улыбнулась во сне. Может, ей приснилось: маленькая девочка в красном пальто бежит к ней по осенней аллее с криком: «Мамочка!»
Ведь даже если никто не слышит — сердце матери слышит всегда.
