На стойке регистрации царила тишина, лишь равномерное тиканье часов на стене напоминало, что время неумолимо идёт. Анна бережно достала из сумочки паспорт и медицинскую карту, сложила их вместе и передала девушке за стеклом. Та мельком взглянула на документы, затем — на женщину. Лёгкое беспокойство промелькнуло в её глазах, но она ничего не сказала. Взяла бумаги и молча что-то записала в журнале.
— У вас есть родственники? — тихо спросила она, не поднимая глаз.
Анна глубоко вздохнула, словно человек, который этот вопрос слышал уже тысячу раз — и всегда отвечал одинаково.
— У меня была дочь. Но лучше сказать ей, что я ушла из жизни. Это будет проще… для всех.
Девушка подняла глаза, пораженная. Она хотела возразить, но, увидев лицо Анны, промолчала. В глубине её взгляд не было ни боли, ни злости, только усталость, с которой не спорят, не лечат, а лишь переживают.
Когда-то жизнь Анны была совсем иной. Полной запаха выпечки, пелёнок, детского смеха и нескончаемых дел. Её муж погиб в автокатастрофе, когда дочери, Кате, исполнилось всего четыре года. С тех пор она осталась одна — вдова, мать, хозяйка и опора. Без помощи и поддержки, но с твердой верой, что она справится. Ради Кати.
И она справлялась. Работала в школе, по вечерам проверяла тетради, ночами стирала и гладила, а по выходным лепила пельмени и читала сказки. Катя росла умной, доброй, любимой. Анна ни на что не жаловалась. Лишь иногда, глубокой ночью, когда дом замирал, закрывала дверь, садилась на кухне и позволяла себе пару слёз. Не от слабости — от одиночества.
Когда Катя выросла, вышла замуж, родила сына и переехала в Москву. Сначала звонила ежедневно. Потом — раз в неделю. Потом — раз в месяц. А потом… настала тишина. Не было никаких ссор, ни обид. Только: «Мам, ты же понимаешь… у нас сейчас ипотека, работа, садик… совсем некогда. Прости. Мы тебя любим, правда. Просто сейчас сложно».
Анна всегда понимала.
Когда стало трудно подниматься по лестнице — купила себе трость. Когда бессонница стала мучить — шла к терапевту, просила таблетки. Когда наступила полная тишина — купила радио. Когда пришло полное одиночество — просто приняла его. Катя иногда слала деньги. Немного, но на лекарства хватало.
В дом престарелых Анна отправилась сама. Позвонила, узнала условия, собрала вещи. Аккуратно сложила любимый свитер, тёплую шаль, положила фотоальбом. Закрыла дверь, не оборачиваясь. На прощание опустила в почтовый ящик дочери письмо. Без упрёков, без претензий.
«Кать, если однажды приедешь — а меня уже не будет, знай: я не ушла от тебя. Я ушла к себе. Не хочу быть тяжестью. Не хочу, чтобы ты выбирала между совестью и удобством. Пусть будет проще — и тебе, и мне. Я тебя люблю. Мама.»
В пансионате Анна не жаловалась. Читала, ухаживала за цветами, иногда пекла печенье, если разрешали использовать кухню. Она не скулила, не роптала и не ждала. Но каждый вечер, когда в коридоре гасили свет, она открывала шкатулку и доставала фотографию — Катя в детстве, в красном пальто с белыми бантиками.
Анна проводила пальцами по фото, закрывала глаза и шептала:
— Спокойной ночи, моя птичка. Пусть у тебя всё будет хорошо…
И засыпала с надеждой на то, что где-то там, в другом городе, в другой жизни, кто-то все ещё помнит о ней.
Прошло три года. Катя действительно приехала. Однажды, внезапно. Дрожа от эмоций, держала на груди то письмо, которое так и не открыла. Усталая, растерянная, с полными вины глазами, она вошла в приют и спросила: «Анна Николаевна здесь ещё?..»
Молодая медсестра кивнула и повела её в сад. Там, под яблоней, в кресле-качалке, спала седая женщина. В руках — фотография. Ветер трепал её тонкие волосы, а лицо было таким… спокойным.
Катя не сдержалась. Упала на колени перед ней и разрыдалась:
— Мама… Прости… Я так тебя люблю.
Анна не проснулась. Но во сне улыбнулась. Может быть, ей и приснилось: маленькая девочка в красном пальто бежит к ней по осенней аллее с криком: «Мамочка!»
Потому что, даже если никто не слышит — сердце матери слышит всегда.
