Скажите дочери, что меня больше нет: женщина, ушедшая в дом для престарелых, чтобы никого не беспокоить
На стойке регистрации было совершенно тихо. Лишь тиканье настенных часов мягко отсчитывало время, словно напоминая: время идёт, несмотря ни на что. Анна бережно достала из своей сумки паспорт и медицинские документы, сложила их и передала девушке за стеклянным окном. Та мельком взглянула на бумаги и на женщину. В её глазах блеснуло лёгкое беспокойство, но она молчала. Взяла документы и спокойно записала что-то в журнал.
— У вас есть близкие? — тихо спросила она, не поднимая глаз.
Анна тяжело вздохнула, как человек, который слышал этот вопрос тысячу раз — и столько же раз отвечал на него.
— У меня была дочь. Но лучше сказать ей, что я умерла. Так всем будет легче… и удобнее.
Девушка подняла взгляд, удивлённая. Хотела что-то сказать, но, заметив лицо Анны, промолчала. В её глазах не было ни боли, ни злости. Только усталость. Та, с которой не спорят. Которую не лечат. Её можно только вынести.
Когда-то у Анны была совсем другая жизнь. Полная запахов выпечки, детских пелёнок, смеха и ежедневных забот. Её муж погиб в автокатастрофе, когда их дочери, Кате, едва исполнилось четыре года. С тех пор она осталась одна — вдова, мать, хозяйка и опора. Без поддержки, без защиты. Но с верой, что справится. Ради Кати.
И она справлялась. Работала в школе, по вечерам проверяла тетради, ночами стирала и гладила, по выходным готовила пельмени и читала сказки. Катя росла умной, доброй, любимой. Анна ни на что не жаловалась. Только иногда, глубокой ночью, когда весь дом замирал, она запирала дверь, садилась на кухне и позволяла себе пару слёз. Не от слабости — от одиночества.
Когда Катя выросла, вышла замуж, родила сына, переехала в Нижний Новгород. Сначала звонила каждый вечер. Потом — раз в неделю. Потом — раз в месяц. А потом… наступила тишина. Не было ни ссор, ни обид. Просто — «Мам, ты же понимаешь… у нас теперь ипотека, работа, садик… совсем нет времени. Прости. Мы тебя любим, правда. Просто сейчас сложно».
Анна кивала. Она всегда понимала.
Когда стало тяжело подниматься по лестнице — купила себе трость. Когда начали мучить бессонные ночи — записалась к врачу, попросила лекарства. Когда наступила абсолютная тишина — купила радио. Когда настало одиночество — просто приняла его. Катя иногда переводила деньги. Немного. На лекарства хватало.
В дом престарелых Анна пришла сама. Позвонила, узнала условия, собрала вещи. Аккуратно сложила любимый свитер, тёплую шаль, положила фотоальбом. Закрыла дверь — не оглядываясь. На прощание опустила в почтовый ящик дочери письмо. Без упрёков, без обид.
«Катя, если однажды приедешь — а меня уже не будет, знай: я не ушла от тебя. Я ушла к себе. Не хочу быть тяжестью. Не хочу, чтобы ты выбирала между совестью и удобством. Пусть будет проще — и тебе, и мне. Я тебя люблю. Мама.»
В пансионате Анна не жаловалась. Читала, ухаживала за цветами, иногда пекла печенье, если позволяли на кухне. Она не скулила, не роптала и не ждала. Но каждый вечер, когда в коридорах гасили свет, она открывала шкатулку и доставала снимок — Катя в детстве, в красном пальто с белыми бантиками.
Анна проводила пальцами по фото, закрывала глаза и шептала:
— Спокойной ночи, моя птичка. Пусть у тебя всё будет хорошо…
И засыпала. С надеждой, что, может быть, где-то там, в другом городе, в другой жизни, кто-то всё же ещё помнит о ней.
Прошло три года. Катя действительно приехала. Однажды, внезапно. Прижала к сердцу то письмо, которое всё это время оставалось непрочитанным — она не смогла прочитать его тогда. Уставшая, растерянная, с глазами, полными вины, она переступила порог приюта и спросила: «А Анна Николаевна… здесь ещё?..»
Молодая медсестра кивнула и повела её в сад. Там, под яблоней, в кресле-качалке, спала седая женщина. В руках — фотография. Ветер трепал её тонкие волосы, а лицо было таким… спокойным.
Катя не выдержала. Упала на колени перед ней и заплакала:
— Мама… Прости… Я всё понимаю. Но я так тебя люблю.
Анна не проснулась. Но улыбнулась во сне. Может быть, ей и приснилось: маленькая девочка в красном пальто несётся к ней по осенней аллее с криком: «Мамочка!»
Потому что даже если никто не слышит — сердце матери слышит всегда.
