С самого рассвета в квартире повисла не просто тишина — она была густой, тяжёлой, как предчувствие грозы. Не тишина уюта, а тревожная немота, от которой холодеют ладони. Даже чайник на плите кипел вполголоса, будто боясь разорвать эту хрупкую невидимую грань, за которой начиналась другая жизнь. Лена стояла посередине кухни — босая, с мокрыми от душа волосами, в потрёпанной футболке, и не понимала, зачем проснулась в полседьмого утра. Будильник она не заводила. Просто открыла глаза — и ощутила: мир сдвинулся.
На столе лежала открытка. Без конверта, между кружкой с недопитым чаем и пачкой сухарей. Будто её подбросили наспех. Почерк пробирал до мурашек — ровный, чёткий, без лишних росчерков. Таким же Игорь подписывал ей поздравления: скупо, но с тёплой ноткой в каждой букве.
«Лена. Прости. Больше не могу. Не ищи. — И.»
Она не решалась взять открытку. Только смотрела. Минуту. Час. Возможно, вечность. Будто этот листок был той чертой, за которой рушилось всё. Потом включила радио — диктор вещал о пробках на МКАД, словно ничего не случилось. Словно мир не лишился одного человека. Того самого, что дышал рядом каждое утро.
Игорь ушёл ночью. Она догадалась — ведь не услышала ни шагов, ни хлопка двери, ни скрипа замка. Только — пустая вешалка в прихожей. Его шарф — тёмно-синий, с колючей шерстью — всё ещё висел. Даже зонт остался. Тот самый, с тёмным деревом на ручке. Лена долго смотрела на него, будто он мог дать ответы, которых не хватало.
Она пыталась вспомнить, когда они в последний раз говорили по-настоящему. Не о счётчиках и списке покупок, а — искренне. Наверное, в мае, на скамейке у реки. Игорь тогда тихо сказал: «С тобой тяжело дышать». Она отмахнулась шуткой. А он, возможно, уже прощался.
К полудню Лена перебирала старые фотографии. Вот они вдвоём — в метро, в лесу, на даче у озера. Вот его рука на её плече. Вот он обнимает её за талию и смеётся. Раньше эти кадры согревали. Теперь внутри была лишь холодная, бесформенная пустота. Она даже не плакала. И это пугало больше всего. Словно все чувства выгорели до тла, оставив после себя лишь липкую, серую тишину.
Вечером позвонил Слава, их общий друг. «Ты как?» — спросил он. Лена ответила: «Всё нормально. Просто не выспалась». Солгала ровно, без дрожи. Будто готовилась к этому моменту годами. После звонка она сидела в темноте, слушая, как капает вода из крана. Каждая капля — как отсчёт времени.
Через день она пришла на Ленинградский вокзал. Просто постоять у перронов. Смотреть на людей. На тех, кто уезжает, возвращается, обнимается, машет руками, смеётся, плачет. Все живые. Все в движении. А у неё внутри — тишина, натянутая, как струна. Игорь терпеть не мог вокзалы. Говорил: «Они слишком громко кричат, что всё не навсегда». Даже проезжать мимо не любил. Но именно там, у железнодорожных путей, Лена поняла — он ушёл не просто из квартиры. Он ушёл из их «мы». И обратной дороги, возможно, нет.
На третий день она взяла зонт. Поставила у двери. Потом убрала. Потом снова вернула. Словно он стал якорем. Напоминанием, что что-то ещё может остаться. Или — вернуться.
Прошло две недели. Открытка по-прежнему лежала на столе. Иногда Лена замечала на ней пыль — и осторожно сдувала, будто боялась стереть последние его слова. Порой ей казалось, что бумага теплеет, когда она подходит ближе. Будто в этих чернилах пульсирует что-то живое — остаток чувств, надежды или того, что она когда-то не расслышала.
А потом — стук в дверь. Резкий, громкий. Почтальон. Обычный день, но руки дрожат. На бланке доставки — отправитель: И. Соколов.
Внутри — письмо. И билет. Электричка до Выборга. Бумага мятая, будто долгоЛена сжала билет в руке, и впервые за две недели её сердце забилось так громко, что она услышала его даже сквозь шум уходящих поездов.