В маленьком городке под Воронежем, где время стекает по кривым улочкам, как густой мёд, мои 27 лет окутаны чувством вины, которое мать вбивает в меня как гвозди. Зовут меня Светлана, я работаю веб-дизайнером и живу одна в Москве. Мама упрекает, что не помогаю ухаживать за больным братом Глебом, но не хочет понять, почему я сбежала из дома после школы. Я ушла, чтобы не задохнуться, а теперь её слова вьются вокруг, как осенние листья, заставляя метаться между долгом и собой.
**Семья, что стала клеткой**
Всё в нашем доме вертелось вокруг Глеба. Младший брат родился с ДЦП, и с пелёнок его болезнь стала центром вселенной. Мама отдала ему всю себя: таскала по клиникам, учила шевелить пальцами. Отец сбежал, когда мне было десять, не выдержав этого маятника, и я осталась с ними. Любила брата, но моя жизнь превратилась в бесконечное «Света, подай», «Света, не громко».
В школе я зубрила учебники, мечтала о графике, но дома не было места мечтам. Готовила, стирала, сидела с Глебом, пока мама на смене. «Ты же старшая», — повторяла она. Я кивала, а внутри кричала: «А я?» В восемнадцать, получив аттестат, я сломалась. Сложила вещи в рюкзак, оставила записку: «Прости, не могу», — и рванула в Москву. Это был прыжок в пустоту, но я знала: если останусь, исчезну.
**Свобода и кандалы**
В Москве начинала с нуля: общага, подработки в кафе, учёба в институте. Теперь есть работа, крохотная «однушка», подруги. Я дышу, но мама не приемлет этого. Звонит раз в месяц, и каждый разговор — укоры. «Светка, ты нас предала! Глебу хуже, а ты себе жирно живёшь!» — орала она вчера. Говорит, что у неё сил нет, что одна не справляется, что я чудовище. Но не спрашивает, как я выживала все эти годы.
Глебу сейчас двадцать три. Он уже почти не встаёт, и мама нанимает сиделку, проедая пенсию. Требует, чтобы я вернулась или слала деньги. «Ты ж не бедствуешь!» — шипит она. Пару раз переводила, но осознала: это бездонная бочка. Начну — сожрут с потрохами. Люблю брата, но не стану снова тенью у его кровати.
**Вина, что точит**
Слова матери режут, как стекло. «Бросила родного, никакая ты не дочь», — и я давится комом в горле, хотя знаю: не виновата. Предлагала найти пансионат, помочь с деньгами на врачей, но мама хочет только одно — чтобы я вернулась и взяла ярмо на шею. «Кровь — не водица», — бубнит она. А где была моя кровь, когда я в пятнадцать мечтала просто поспать? Подруги говорят: «Свет, ты не свечка, чтобы сгорать». Но после её звонков я трясусь: а вдруг я и правда чудовище?
Видела Глеба год назад. Он заулыбался, а я ревела, обнимая его костлявые плечи. Он не виноват. Но я не вернусь в дом, где была приложением к его инвалидности. Мама не понимает: я сбежала не от него, а от жизни, в которой меня не было. Теперь грозится оборвать связь, если не начну «исправляться». Но что это значит? Отдавать зарплату? Ползти обратно в ту тень? Не смогу.
**Как быть?**
Не знаю, где золотая середина. Объяснять маме? Она глуха, как стена. Посылать немного денег? Это лишь начало конца. Прекратить общение? Разорвать сердце пополам. Или просто жить, игнорируя её? Но совесть скребётся, как голодная кошка. В двадцать семь хочу дышать, но не хочу, чтобы они страдали.
Коллеги советуют: «Держись своего выбора». Но как держаться, когда мама всхлипывает в трубку? Как отгоржать себя, не потеряв их? Как помочь Глебу, не похоронив себя заживо? Не хочу быть тварью, но и не стану жертвой.
**Мой вопль**
Эта история — мой крик в пустоту. Мама, может, и любит меня, но её упрёки душат. Глеб, может, и нуждается во мне, но я не стану его костылём. Хочу, чтобы моя квартира была крепостью, работа — радостью, а утро — без камня в груди. В двадцать семь я имею право быть не только сестрой и дочкой, но и Светланой.
Я найду способ жить без этого ножа в рёбрах, даже если придётся отгородиться стеною. Пусть будет больно. Но в ту клетку я не вернусь. Никогда.
