Меня зовут Артём Волков, и живу я в Торжке, где тихие улочки Тверской губернии прячутся под сенью вековых берёз. Я не бедняк. Богачом, конечно, не назовусь, но за долгие годы обзавёлся кое-каким добром: домом, дачей под Ржевом, «Ладой» десятого года да подушкой безопасности в сберкнижке. С супругой Галиной мы всю жизнь отдавали детям последнюю копейку, оставляя себе крохи. Жертвовали собой, считая это родительским долгом. Но со временем осознал: благодарности за подвиги не жди. Взамен вырастает лишь ненасытная глотка.
Наши отпрыски — Виктор, Людмила и Игорь. Взрослые, казалось бы, люди. Старшему Виктору уже за сорок. Но все трое вечно в яме, вечно «на грани». Первым начал клянчить Виктор. Амбициозный, но вечно недовольный: «Работа дурацкая, шеф — козёл, клиенты — скоты». Помог ему с первой «Тойотой», вложился в ипотеку, потом в ремонт трёшки, лечение снохи, а после — просто «на хлеб». Отдавал, ведь он сын. Ведь люблю. Ведь как скажешь «нет» кровиночке?
Людмила — наша баловница, тонкая натура. Браки её рассыпались как карточные домики, работы меняла чаще перчаток. Звонила, всхлипывая в трубку: «Пап, за квартиру просрочка…», «Папуля, кредиты гложут…», «Родненький, ты же не оставишь?» И я не оставлял — слал переводы, выкупал её платья из ломбарда, слушал рыдания сквозь помехи связи. А Игорь, младшенький, мнил себя бизнес-гуру. Работать водилой — ниже достоинства. Вкладывался в его «стартапы»: первая лавочка — прогорела, вторая — пепел, третья — пшик. Потом пошли микрозаймы, а там и просто «на лапшу». Отстегивал, отстегивал, отстегивал.
Когда Галя умерла, я осиротел. Дети примчались на поминки — обнимали, причитали. А через три дня снова зазвонил телефон. Людмила: «Папочка, знаю, тебе тяжко, но мне срочно нужен юрист…» Виктор: «Батя, ты же один теперь, тебе много не надо, скинь пару тысяч». Игорь: «Пап, мама бы точно помогла». Переводил не от щедрости — боялся тишины. Хоть эхо просьб в трубке, хоть формальное «спасибо», хоть иллюзия нужности. Но «спасибо» исчезло — только требования, как в коммунальной очереди.
Сбережения таяли быстрее апрельского снега. Стал считать каждую копейку в «Пятёрочке», отменил поездку к сестре в Ярославль, зашивал дыры на старой телогрейке — «ещё послужит». И вдруг осенило: дети не интересуются моим давлением, не зовут на шашлыки, не спрашивают про сон. Только смс: «Пап, срочно нужна тысяча…», «Отец, верну к зарплате» — никто не вернул ни разу. «Ты же крепыш, тебе всё нипочём». Как-то ночью, попивая остывший чай с баранками, понял: кончился. Не возраст согнул — опустошила роль живого сбербанка.
Той же ночью написал три смс — Виктору, Людмиле, Игорю. Жёстко, но без злобы: «Люблю вас. Отдал всё, что мог. Теперь ваша очередь быть взрослыми. Ни копейки больше. Вы сильные. Я теперь просто отец, не инкассатор. Может, когда-нибудь позвоните просто так». Ответов не ждал, но они пришли. Виктор проигнорировал — ни звонка, ни смс. Людмила взорвалась: «Спасибо, папка! Решил в гробу нас добить?» Игорь: «Прости… Ты прав. Даже не спросил, как твои суставы». Голос его дрожал, и впервые за десять лет я услышал в нём человека.
Прошло полгода. Снова ем селёдку под шубой, а не доширак. Купил дублёнку — первую за пятнадцать лет. Записался в клуб «Сударушка» — теперь малюю берёзы акварелью, и они цветут на бумаге ярче, чем за окном. Впервые за полвека живу, а не выживаю. На именины пришёл Игорь. Без намёков, без списка желаний. Принёс домашний медовик и сказал: «Устроился сварщиком на завод. Хочу, чтобы ты уважал меня. Не за твои деньги — за мои руки». Разревелся — не от боли, как прежде, а от гордости, что пробился росток сквозь асфальт.
Они привыкли, что я вечный донор. Был для них страховкой от жизни, платил за каждое «пап». Но я устал быть платёжным терминалом с седыми висками. Виктор и Людмила всё молчат — может, кипят, может, стыдятся. Но я больше не трясусь при звонках. Есть у меня изба, мольберт, краски да покой. Игорь дал понять — не всё пропало. Может, вырастут из иждивенцев в людей. Я больше не банкомат — просто отец, мечтающий, чтобы его любили не за счёт в Сбере, а за душу. И впервые за много лет эта мечта пахнет не нафталином, а свежей краской.
