Всё почти хорошо
— Опять задержишься? — голос Дмитрия в трубке прозвучал приглушенно, словно доносился с другого берега Волги, где уже спускался вечерний сумрак.
— Да. До одиннадцати, а может, и дольше. Аврал с отгрузками, — ответила Татьяна, переключив телефон на громкую связь. Одной рукой она дописывала письмо поставщикам, другой помешивала остывший чай. Кружка стояла на краю стола, рядом валялись исписанные черновики отчётов — так и не проверенные.
— Ты будто и не живёшь тут, — произнёс он после паузы. Без упрёков, просто констатация. Но в этих словах была тоска — по её бесконечным рабочим дням, по пустым кухонным вечерам, по утрам, когда их разговоры растворялись в усталом молчании.
— Ты же сам знаешь, как это бывает, — ответила она, и голос её задрожал от утомления.
— Знаю. — Тишина повисла густая, как декабрьский мороз. В ней звенело эхо несказанного — того, что оба чувствовали, но не решались выговорить.
Татьяна ненавидела эту тишину. Она была слишком громкой. В ней тонули их недомолвки, усталость, попытки делать вид, что всё ещё держится.
Домой она вернулась глубокой ночью. Квартира в спальном районе Екатеринбурга встретила её темнотой, лишь в коридоре тускло светила лампочка — Дмитрий всегда оставлял её «чтоб не наткнулась впотьмах». Свет падал узкой полосой на паркет, высвечивая одинокий носок — явно его. На кухне лежала записка: «Еда в печке. Спи». Почерк был торопливым, будто он спешил уйти от этих слов.
Она села за стол, разогрела ужин, ела вполтьмы, не различая вкуса. Всё было на месте: горячая еда, забота в двух строчках, тёплый свет. Но внутри сжималось что-то холодное. Она открыла ноутбук, пробежала глазами цифры, закрыла. Экран смотрел на неё пустым взглядом, будто зеркало, в котором не было ответов. Потом умылась, избегая встретиться с отражением — слишком тени под глазами, слишком много бессонных ночей. Легла рядом с Дмитрием. Он спал, отвернувшись, дышал ровно. Между ними было чуть больше пустоты, чем вчера. Или ей так казалось.
Утро началось с пробок и сломанной пряжки на туфлях. В трамвае Татьяна сидела рядом с женщиной лет пятидесяти, которая кричала в телефон: «Опять приполз под утро, молчит, перегаром воняет, а я, дура, всё жду». Эти слова ударили, как эхо. Только наоборот. Та женщина ждала, несмотря на боль. А Татьяна жила с Дмитрием, но будто в параллельных мирах, где их жизни лишь изредка соприкасались.
В конторе начальник не заметил, что она пришла раньше. Не заметил бы и отчёт, если бы она не положила его перед ним. Он буркнул: «Сойдёт», не отрываясь от монитора. Всё шло по накатанной: задача, отчёт, кивок, тишина. Даже похвала звучала как отчётность.
Татьяна вышла в подсобку, заварила чай. Смотрела, как чаинки медленно опускаются на дно, оставляя за собой мутный след. Это было единственное, что казалось настоящим.
И вдруг она поняла: всё, что она делает — безупречно. Точно, без ошибок, по инструкции. Но это было движение в пустоту. Как поезд, идущий по расписанию, но невесть куда. Всё гладко, без сбоев. И бессмысленно. Она отдавала себя этим бумагам, этим срокам, забывая спросить: ведёт ли это куда-то, кроме очередной папки в шкафу?
Вечером они ужинали молча. Ложки звякали о тарелки, за окном шелестели липы, холодильник гудел, напоминая, что время идёт. Дмитрий копался в тарелке, избегая её взгляда. Вдруг спросил:
— Сегодня не задержишься?
— Не должна, — ответила она, и голос дрогнул от неожиданной надежды.
— Может, в кино сходим?
Она кивнула, замешкавшись, будто прикидывая, хватит ли сил просто быть, а не делать. Потом подошла, обняла его сзади. Он был тёплым, настоящим. Как маяк в метель, за который можно ухватиться, если всё начнёт рушиться.
— Прости, — прошептала она. — Я просто хочу, чтобы всё устояло. Работа, мы, дом… Всё разом.
— Я знаю, — тихо ответил он. — Но мы же не стены возводим. Мы живём. Да?
Она молчала. Просто прижалась к его спине, вдыхая запах его свитера. Он сжал её пальцы, будто это было единственное, что могло их удержать.
В кино они пошли на какой-то простой фильм — со стрельбой, шутками и погонями. Сюжет терялся в гуле, но это не имело значения. В темноте зала кресла были мягкими, экран — огромным, а их ладони — сплетёнными. И от этого дышать стало легче.
Потом они шли по ночным улицам. Ветер нёс запах дождя и цветущей черёмухи, фонари рисовали на асфальте золотые круги. Где-то смеялись подростки, и их смех казался чужой, но живой жизнью. Дмитрий рассказывал что-то — про сослуживца, купившего «Жигули», про случай в автобусе. Ничего важного, но это была та самая обыденность, которую Татьяна вдруг осознала как необходимость.
У подъезда она остановилась. Что-то внутри дрогнуло — не страх, а пауза, в которой родились слова.
— Знаешь, — сказала она, — у меня почти всё хорошо. Почти.
Дмитрий посмотрел на неё. В его глазах не было удивления — только тихое понимание, будто он ждал этого.
— Тогда давай сделаем всё хорошо. Не сразу. Постепенно.
Она кивнула. И впервые за долгое время захотела не просто успевать, не просто выдерживать. А жить. Не справляться — быть.
