— Опять задержишься? — голос Игоря в трубке звучал приглушённо, будто доносился из другого конца города, где уже зажигались фонари над мокрым питерским асфальтом.
— Да. До одиннадцати, может, дольше. Аврал с отгрузкой на складе, — ответила Татьяна, переключая телефон в громкую связь. Одной рукой она дописывала письмо поставщикам, другой крутила заваренный чай, который уже остыл. Чашка стояла на краю стола, рядом валялись несортированные накладные, которые она так и не проверила.
— Ты будто забываешь, что у нас есть дом, — сказал он после паузы. Без упрёков, просто констатация. Но в этих словах слышалась тоска — по её бесконечным сменам, по тихим ужинам в одиночестве, по утрам, когда их разговоры сводились к молчанию.
— Ты же сам знаешь, как это бывает, — ответила она, и голос дрогнул от усталости.
— Знаю. — Тишина повисла тяжёлая, как предзимний туман. В ней звенело всё несказанное, что оба понимали, но боялись выговорить.
Татьяна ненавидела эту тишину. Она была слишком громкой. В ней тонули их недосказанности, их усталость, их попытки делать вид, что всё ещё держится.
Домой она вернулась глубоко за полночь. Квартира в спальном районе Петербурга встретила её темнотой, только в прихожей горел тусклый свет — Игорь всегда оставлял его включённым, «чтобы ты не наступила на кота». Лампа выхватывала из темноты забытый шарф и одинокий ботинок — точно его. На кухне лежала записка: «Еда в холодильнике. Спи». Почерк был торопливым, будто он писал, спеша убежать от чего-то.
Она разогрела ужин, ела при свете вытяжки, не замечая вкуса. Всё было на месте: горячая еда, забота в трёх словах, тёплая квартира. Но внутри всё сжималось в комок. Она открыла ноутбук, проверила почту, закрыла. Экран смотрел на неё пустым взглядом, как зеркало, в котором не было ответа. Потом умылась, стараясь не встречаться с собственным отражением — слишком тёмные круги под глазами, слишком много бессонных ночей. Легла рядом с Игорем. Он спал, отвернувшись, дышал ровно. Между ними было чуть больше пустоты, чем вчера. Или ей так казалось.
Утро началось с пробки на проспекте и сломавшейся застёжки на сумке. В маршрутке Татьяна сидела рядом с женщиной лет пятидесяти, которая кричала в телефон: «Опять приползёл под утро, молчит, воняет перегаром, а я, дурра, всё терплю!» Эти слова прозвучали как эхо, только наоборот. Та женщина терпела, несмотря на боль. А Татьяна жила рядом с Игорем, но будто в параллельной реальности, где их миры едва соприкасались.
В офисе шеф даже не заметил, что она пришла раньше всех. Не заметил бы и отчёт, если бы она не положила его прямо перед ним. Он буркнул: «Нормас», не отрываясь от монитора. Всё шло по привычному сценарию: задача, отчёт, кивок, тишина. Даже похвала звучала как формальность.
Татьяна вышла в кухню, заварила чай. Смотрела, как заварка медленно окрашивает воду, оставляя за собой тёмный след, будто растворяя что-то ненужное. Это было единственное, что казалось реальным в тот момент.
И вдруг она поняла: всё, что она делает, — правильно. Точно, чётко, без ошибок. Но это была дорога в никуда. Как поезд, который идёт по расписанию, но без конечной станции. Всё гладко, без сбоев. И бессмысленно. Она отдавала себя этим бумагам, этим дедлайнам, этим галочкам, забывая спросить: ведёт ли это хоть куда-то, кроме очередной папки в архиве?
Вечером они ужинали вместе. В молчании. Ложки звенели о тарелки, за окном шумел дождь, а холодильник тикал, как напоминание, что жизнь идёт своим чередом. Игорь ковырял вилкой в тарелке, избегая её взгляда. Вдруг спросил:
— Сегодня не задержишься?
— Должна успеть, — ответила она, но в голосе дрогнула надежда.
— Может, в кино сходим?
Она кивнула, замешкавшись, будто взвешивая, хватит ли сил просто быть, а не бежать. Потом подошла, обняла его сзади. Он был тёплым, живым, настоящим. Как якорь в шторм, за который можно ухватиться, когда кажется, что всё рушится.
— Прости, — прошептала она. — Я просто хочу, чтобы всё не развалилось. Работа, мы, дом… Всё сразу.
— Я знаю, — тихо ответил он. — Но мы же не крепость строим. Мы просто живём. Так?
Она молчала. Просто прижалась к его спине, вдыхая запах его свитера. Он сжал её пальцы, будто это было единственное, что могло их удержать.
В кино пошли на какой-то пустой боевик — с погонями, перестрелками и плоскими шутками. Сюжет терялся в грохоте, но это было неважно. В темноте зала кресла были мягкими, экран — огромным, а их руки — переплетёнными. И дышать стало немного легче.
Потом они шли по вечерним улицам. Ветер нёс запах мокрого асфальта и сырости с каналов, а фонари заливали тротуары мягким светом, превращая дома в неясные силуэты. Где-то рядом хохотала компания студентов, и их смех звучал как отголосок чужой, но такой желанной жизни. Игорь рассказывал что-то — про соседа, который купил убитую «Ладу», про курьёз в метро. Ничего важного, но это была та самая обыденность, без которой Татьяна вдруг поняла — не может.
У подъезда она остановилась. Что-то внутри качнулось — не страх, не сомнение, а пауза, в которой родились слова.
— Знаешь, — сказала она, — у меня почти всё в порядке. Почти.
Игорь посмотрел на неё. В его глазах не было удивления — только понимание, будто он ждал этого всю жизнь.
— Тогда давай сделаем всё в порядке. Не сразу. По чуть-чуть.
Она кивнула. И впервые за долгое время захотела не просто успеть, не просто выстоять. А жить. Не существовать — быть.
