**Дневник.**
Сегодня разбирала вещи на «Авито» — не от бедности, просто надоело натыкаться на них взглядом. В каждом свитере, в каждой потёртой вещи — кусок прошлого. Осколки людей, что исчезли. Воспоминания, которые тают, как апрельский лёд. О себе прежней, той, что осталась где-то там. Тот самый джемпер с высоким воротом, который так и не пригодился. Пальто с протёртым локтем. Чугунная сковорода, подаренная тётей Леной на тридцатилетие и пылящаяся годами. Они заполняли шкафы, углы, давили на грудь.
Фотографировала их у окна — свет здесь мягче, чем в подъезде. Расправляла складки, вешала на плечики, иногда даже гладила. Будто от этого зависело, обретёт ли вещь нового хозяина или отправится в мусорный бак. Хотелось, чтобы кто-то, листая ленту, вдруг замер и подумал: *«Это именно то, что мне нужно»*.
Поздно вечером пришло сообщение. Короткое, без предисловий: *«Джемпер ещё актуален?»* За окном — глубокая ночь, почти двенадцать. Словно он колебался до последнего, будто это был вопрос жизни и смерти.
Ответила: *«Да»*. Он запросил адрес и добавил: *«Буду через час»*. Без торга, без лишних слов — только сухое: *«Ждите»*.
Едва успела убрать со стола тарелки от ужина. Когда раздался звонок домофона, пальцы ещё пахли чесноком. Вытерла руки о фартук, поправила челку, накинула клетчатый плед на плечи и открыла дверь.
На пороге — мужчина лет пятидесяти, в потрёпанной ветровке и с глазами, будто выгоревшими от жизни. Взгляд его скользил мимо, цепляясь за что-то незримое — за тень, за слово, за то, чего уже нет.
— Добрый вечер. Заберу джемпер. Тот, тёмно-бордовый, с косой вязкой.
— Проходите, сейчас принесу. Он в спальне, — шагнула назад, пропуская.
Он не переступил порог, будто боялся нарушить границу.
— У вас… тепло. У меня в хрущёвке батареи ледяные. Всё собираюсь вызвать сантехника, но некогда.
— Да, зима в этом году жестокая, — бросила через плечо, уходя. — Купила масляный обогреватель, иначе зуб на зуб не попадает.
Вернулась с двумя джемперами — бордовым и серо-голубым.
— Вот, примерите. Может, второй тоже возьмёте? Шерсть мягкая, почти не колется.
Он натянул их поверх рубашки, молча разглядывая своё отражение в коридорном зеркале. Потом прошептал, будто извиняясь:
— Жена раньше выбирала. Сам я в этом… как слепой. Без неё всё не так. Как будто чужая жизнь.
Я кивнула, не спрашивая деталей. Поправила воротник, чтобы сидел ровнее.
— Какой берёте?
— Оба, если можно. Один — мне. Другой — соседу. У него беда — квартира сгорела. Семья ютится у родни, дети в футболках ходят. Собираем всем подъездом, кто что даст.
Почти сказала: *«Забирайте без денег»*, но он уже достал смятые пятитысячные, будто угадал.
— Сколько с меня?
Назвала сумму вдвое меньше, чем в объявлении. Он отсчитал купюры, не глядя. Руки — шершавые, в трещинах, как у тех, кто работает на морозе.
— Спасибо.
— Пусть согревают, — ответила тихо.
Он задержался на пороге, внезапно поднял глаза:
— Знаете… глупо, наверное. Но у вас тут… как в детстве. Пахнет булочками. Как будто кто-то дома ждёт.
Я замерла. А потом неожиданно предложила:
— Чай с мёдом будете? Только вскипятила. Крепкий.
Он колебнулся, но кивнул:
— Если с лимоном. И если не обременю.
Сидели на кухне. Он говорил обрывочно — про соседа, про бетонный холод склада, про зиму, которая не щадит. Я слушала и вдруг вспомнила, каково это — когда человек не смотрит на часы, не перебивает. Когда просто… есть.
Подливала чай, подкладывала мёд. Он отвечал, и в голосе его слышалось недоумение, будто он забыл, что его жизнь хоть кому-то интересна. Между словами рождалась тишина — не неловкая, а тёплая, как пар от чашки.
Через час он поднялся, осторожно, словно боялся что-то разбить. На прощание пробормотал:
— Спасибо. Не только за вещи. За… вот это.
Я допила остывший чай, потом вернулась в комнату. На спинке кресла висел третий джемпер — тёмно-синий, самый старый. Он пах дедом, его трубкой, его неторопливыми рассказами у печки. Прижала его к лицу, провела ладонью по свитеру и убрала на самое дно шкафа.
Продавать его больше не буду.
