Звёзды над нами: память о бабушках
У меня, как у всех, было две бабушки. Совершенно разные, но одинаково любимые. Их звали похоже: Анна Фёдоровна — мамина мать, и Антонина Фёдоровна — папина.
Анна Фёдоровна жила в центре небольшого города в просторной квартире, заставленной книгами и старинной мебелью. Отец шутил, что она «городская аристократка» — утончённая, с лёгким оттенком превосходства. Она появилась в моей жизни первой. Антонина же была сельской, простушкой. Мама посмеивалась: «Три класса образования, куда уж ей?» Отец поправлял: «Не три, семь!»
Когда мне исполнилось семь, Анна Фёдоровна тяжело заболела. Мама оставила работу, переехала к ней. Мы с отцом остались в нашей скромной квартире, купленной когда-то на сбережения деда-инженера. Сначала мы радовались свободе: отец курил дома, а я засиживался у телевизора. Но скоро нам наскучило. Отцу надоело варить макароны, мне — их есть. В конце концов, мы перебрались к бабушке. Думали — ненадолго, но остались насовсем, потому что на одну зарплату не проживёшь.
Пока бабушка болела, я старался не шуметь. Её квартира казалась мне загадочной: тёмные кладовки, высокие шкафы, тяжёлые шторы, за которыми я прятался, играя часами. Но иногда перебарщивал.
— Уберите этого шалопая! — кричала бабушка. — Почему никто его не воспитывает?
— Вот и займись воспитанием, — огрызался отец.
— И займусь! — грозилась она, но тут же нежно гладила меня по голове.
И занялась. Меня отправили в первый класс, а бабушка решила научить меня музыке, уверяя, что у меня слух идеальный.
— Хотя бы перестанет по квартире как угорелый носиться, — ворчала она.
Я с тоской выводил гаммы на стареньком пианино, считая секунды до конца урока. Отец же направил мою энергию иначе — записал на самбо.
— Вы калечите мальчика! — возмущалась Анна Фёдоровна. — У него талант, а вы…
— А вы спросили, хочет ли он вашу музыку? — парировал отец.
Я не хотел ни музыки, ни самбо. Я вообще не знал, чего хочу.
Когда бабушка поправилась, мама вернулась на работу, а я остался «на бабушкиных руках». Так и закончил первый класс. Лето стало предметом споров: куда меня пристроить, чтобы бабушка отдохнула. В итоге отправили к Антонине Фёдоровне в деревню.
Я боялся. Мама пугала её «семилеткой», Анна Фёдоровна — деревенской грязью, жирной едой, рекой, где я утону, грибами, которыми отравлюсь, и лесом, где меня сожрут волки. Но деревня оказалась чудом. Бескрайние поля, пруды, тёмный лес вдали. Куры, гуси, коровы — всё, что я видел только в книжках. Местные ребята, по просьбе бабушки, взяли меня «на заметку». Носки, аккуратно уложенные мамой, так и пролежали в чемодане — все бегали босиком, не боясь ни грязи, ни коровьих лепёшек.
Антонина Фёдоровна была полной противоположностью Анне. Тихая, с добрыми глазами, она смотрела на меня так, что сердце сжималось. Невысокая, круглолицая, с морщинками и ямочками на щеках, она пахла хлебом и молоком. «Птенчик мой, худенький какой», — приговаривала она, обнимая меня. Еда была простой, но вкусной: парное молоко на рассвете, яичница со шкварками, драники со сметаной, пирожки из печи. Я пил молоко, которое в городе терпеть не мог, и засыпал, счастливый.
Дни в деревне были полны свободой. Я ходил с ребятами на речку, собирал малину в лесу, парился в бане, где мужики хлестали меня берёзовым веником. По вечерам мы сидели с бабушкой на крыльце, отмахиваясь от комаров. Она пела старые песни, рассказывала сказки и истории о войне. Самое страшное — она потеряла четверых детей от голода и болезней. Я прижимался к ней и шептал, что люблю её и никогда не оставлю.
Лето пролетело как миг. На прощание бабушка плакала, просила прощения. Я клялся вернуться, но следующим летом меня отправили в лагерь. Она писала письма — корявые, с ошибками, полные заботы: «Не похудел ли?» Я пытался отвечать, но слова не шли. Я злился на родителей, на Анну Фёдоровну, представляя, как Антонина сидит одна на крыльце и напевает: «Во поле берёза стояла…»
И вдруг новость: Антонина Фёдоровна едет к нам! Колхоз развалился, дом её обветшал. Я кричал от радости: «Теперь у меня две бабушки!» Все волновались, мама вздыхала: «Как уживёмся?» А отец шептал: «Теперь хоть поедим нормально».
Антонина приехала грустная, виноватая, снова просила прощения.
— Хватит нюни распускать! — подбадривала Анна. — Поживём, сколько Бог даст.
— Прости, сватья, что на старости лет в тягость, — всхлипывала Антонина.
— Какая тягость? Места хватит всем, — успокаивала её Анна.
Антонину поселили в моей комнате, чему я был рад, но скрывал, чтобы не обидеть Анну. Удивительно, но бабушки подружились. Анна, хоть и была «колючей», как говорил отец, старалась быть мягче. Они пили чай, размачивая в нём карамельки, спорили, но без злости. Когда Антонина пекла пирожки, Анна ворчала, что это вредно, но тайком уносила парочку к себе. Все знали, но делали вид, что не замечают.
Анна подшучивала над Антониной: «Фёдоровна, постригись, не в деревне живёшь!»
— Где это видано, чтобы старухи волосы стригли? — отмахивалась та, заплетая тонкую косу.
Иногда они выпивали по рюмочке.
— Сватья, по двадцаточке? —
