Звёзды над нами: память о бабушках
У меня, как и у всех, было две бабушки. Совершенно разные, как ночь и день, но обе любили меня до слёз. Одну звали Анна Фёдоровна — мамина мама, а другую — Татьяна Фёдоровна, папина.
Анна Фёдоровна жила в центре небольшого города, в просторной квартире, заставленной книгами и антикварной мебелью. Папа в шутку называл её «аристократкой» — она действительно держалась с лёгким пренебрежением. Она появилась в моей жизни раньше. Татьяна же, напротив, была деревенской, простой. Мама посмеивалась: «Четыре класса церковно-приходской — чего с неё взять?» Папа парировал: «Да не четыре, а семь!» Она переехала к нам, когда я пошёл в шестой класс.
В семь лет Анна Фёдоровна серьёзно заболела. Мама бросила работу и переехала к ней ухаживать. Мы с отцом остались в нашей маленькой «хрущёвке», купленной на сбережения деда-физика. Сначала мы безбожно балдели: папа курил прямо на кухне, а я до ночи тупил в телевизор. Но вскоре нам это надоело. Отцу осточертело готовить, мне — жрать одни сосиски. В итоге мы тоже переехали к бабушке. Думали — ненадолго, но так и остались: на одну зарплату не выжить, а нашу квартиру сдали.
Пока бабушка болела, я вёл себя тише мыши. Её квартира казалась мне загадочной: тёмные чуланы, высокие шкафы, тяжёлые портьеры, за которыми я любил прятаться. Но иногда перегибал палку.
— Уберите этого чертёнка! — кричала бабушка. — Совсем от рук отбился!
— Вот и воспитывайте, — огрызался отец.
— И буду! — грозилась она, но тут же ласково гладила меня по голове.
И воспитывала. Меня отдали в первый класс, а бабушка решила сделать из меня музыканта, уверяя, что у меня абсолютный слух.
— Хоть беситься перестанет, — ворчала она.
Я мучил гаммы на пианино, отсчитывая секунды до конца урока. Отец же пустил мою энергию в другое русло — записал на бокс.
— Вы его на улицу толкаете! — возмущалась бабушка. — У него дар!
— А вы спросили, хочет ли он ваш этот дар? — огрызался отец.
Я не хотел ни музыку, ни бокс. Я вообще не знал, чего хочу.
Когда бабушка поправилась, мама вышла на работу, а я остался «на бабушке». Так я и закончил первый класс. Летом родители ломали голову, куда меня пристроить, чтобы Анна Фёдоровна отдохнула. После долгих споров меня отправили в деревню к Татьяне Фёдоровне.
Я боялся. Мама пугала «деревенской дикостью», Анна — грязью, жирной едой, болотом, в котором я утону, грибами, которыми отравлюсь, и лесом, где меня сожрёт медведь. Но деревня оказалась сказкой. Бескрайние поля, пруды, тёмный лес вдали. Куры, гуси, коровы — всё, что я видел только в энциклопедиях. Местные пацаны по просьбе бабушки взяли меня в свою банду. Носки, аккуратно уложенные мамой, так и пролежали в чемодане — все бегали босиком, не боясь ни грязи, ни коровьих лепёшек.
Татьяна Фёдоровна была полной противоположностью Анне. Тихая, с тёплой улыбкой, она смотрела на меня так, что у меня сердце заходилось. Низенькая, круглолицая, в морщинках и ямочках, она пахла свежим хлебом и парным молоком. «Пташечка ты моя, худенькая совсем», — приговаривала она, обнимая меня. Еда была простой, но невероятно вкусной: утреннее молоко, яичница с сальцем, драники со сметаной, пирожки из печи. Я пил молоко, которое в городе терпеть не мог, и засыпал счастливым.
Дни в деревне были полной свободой. Я рыбачил с пацанами, собирал малину, парился в бане, где мужики хлестали меня дубовым веником. По вечерам мы с бабушкой сидели на крылечке, отмахиваясь от комаров. Она пела старинные песни, рассказывала сказки и страшные истории про войну. Самое жуткое — она похоронила четверых детей от голода и тифа. Я прижимался к ней и шептал, что люблю её и никогда не оставлю.
Лето пролетело, как один миг. На прощание бабушка плакала и просила прощения. Я клялся вернуться, но на следующий год меня отправили в лагерь. Она писала письма — корявые, с ошибками, полные заботы: «Не исхудал ли?» Я пытался отвечать, но слова не шли. Я злился на родителей, на Анну Фёдоровну, представляя, как Татьяна сидит одна на крыльце, напевая: «Во поле берёза стояла…»
И вдруг — новость: Татьяна Фёдоровна едет к нам! Колхоз развалился, дом развалился вместе с ним. Я орал от радости: «Теперь у меня две бабули!» Все переживали, мама вздыхала: «Как уживёмся?» А отец шептал: «Хоть нормально поедим».
Татьяна приехала грустная, виноватая, снова просила прощения.
— Хватит нюни распускать! — бодрила её Анна. — Проживём, сколько бог даст.
— Простите, сватья, что на шею села, — всхлипывала Татьяна.
— Какая шея? Места хватит всем, — успокаивала Анна.
Татьяну поселили в моей комнате, чему я был безумно рад, но старался этого не показывать. Удивительно, но бабушки подружились. Анна, хоть и была, по словам отца, «ехидной», старалась быть добрее. Они пили чай, размачивая в нём «Мишку на севере», спорили, но без злобы. Когда Татьяна пекла пирожки, Анна ворчала, что от них растолстеешь, но тайком таскала их к себе. Все знали, но делали вид, что не замечают.
Анна подкалывала Татьяну: «Фёдоровна, отстригите космы эти, не в деревне жить!»
— Где это видано, чтобы бабы в мои годы волосы стригли? — отмахивалась та, заплетая тонкую косу.
Иногда они пропускали по стопке.
— Сватья, по двадцать? — предлагала Анна.
— Давай, — соглашалась Татьяна.
После рюмки они хохотали, рассказывая анекдоты про старость. Один запомнился навсегда:
— Как тебя зовут? Забыла.
— А тебе с— А тебе срочно? — и снова заливались смехом, будто двух девочек-подружек.
