Звёзды над нами: память о бабушках
У меня, как у всякого порядочного человека, было две бабушки. Совершенно разные, как Мурманск и Сочи, но одинаково любящие. Звали их почти одинаково: Анна Фёдоровна, мамина мать, и Антонина Фёдоровна, папина.
Анна Фёдоровна жила в центре Питера, в просторной хрущёвке, забитой книгами и резными шкафами. Папа называл её «столичной дамой» — с маникюром, французским парфюмом и лёгким нравом аристократки. Она появилась в моей жизни первой. А вот Антонина Фёдоровна была из глухой деревни под Вологдой, простая, как чугунный утюг. Мама снисходительно цокала: «Три класса церковно-приходской — что с неё взять?» Папа морщился: «Да ты что, семилетка же!» К нам она перебралась, когда я перешёл в шестой класс.
В семь лет Анна Фёдоровна серьёзно заболела. Мама кинула работу и переехала к ней ухаживать. Мы с папой остались в нашей однушке, купленной ещё дедом-профессором. Поначалу — праздник: папа курил на кухне, а я до ночи смотрел мультики. Но вскоре восторги кончились. Папе надоело варить макароны, мне — их есть. В общем, перебрались к бабушке. Думали — ненадолго, но остались насовсем: на одну зарплату не проживёшь, а квартиру сдали за пять тысяч рублей.
Пока бабушка болела, я старался не шуметь. Её квартира казалась волшебным лабиринтом: тёмные антресоли, старые серванты, плотные шторы, за которыми я играл в прятки. Но иногда перебарщивал.
— Уберите этого бесенка! — орала бабушка. — Что за безобразие?
— Сами и воспитывайте, — огрызался папа.
— Так я и буду! — грозилась она, но тут же гладила меня по голове.
И воспитала. Меня отдали в школу, а бабушка решила сделать из меня музыканта, уверяя, что у меня слух, как у Рихтера.
— Хотя бы не будет носиться, как угорелый, — ворчала она.
Я мучительно долбил гаммы на старом «Красном октябре», считая секунды до конца пытки. Папа же направил мою энергию в другое русло — записал в секцию самбо.
— Вы ребёнка калечите! — возмущалась бабушка. — У него талант!
— А вы спросили, хочет ли он ваш этот талант? — парировал папа.
Я не хотел ни рояля, ни борцовки. Чего хотел — сам не знал.
Когда бабушка поправилась, мама вышла на работу, а я остался на её попечении. Так и закончил первый класс. Лето стало яблоком раздора: родители решали, куда меня пристроить, чтобы дать бабушке отдохнуть. После долгих споров меня отправили в деревню к Антонине Фёдоровне.
Я боялся. Мама пугала её «полуграмотностью», Анна Фёдоровна — «деревенской антисанитарией», жирными блинами, рекой (утону!), грибами (отравлюсь!) и лесом (волки!). Но деревня оказалась сказкой. Бескрайние поля, пруды, тёмный лес вдали. Куры, гуси, коровы — всё, что я видел лишь в «АБВГДейке». Местные пацанята, по наказу бабушки, взяли меня в свою стаю. Носки, аккуратно уложенные мамой, так и пролежали — все бегали босиком, не боясь ни грязи, ни коровьих «сюрпризов».
Антонина Фёдоровна была полной противоположностью Анне. Тихая, с лучистыми глазами, она смотрела на меня так, будто я — её последняя радость. Низенькая, круглолицая, вся в морщинках, она пахла свежим хлебом и парным молоком. «Пташка моя, худущая какая», — приговаривала она, обнимая меня. Еда была простой, но божественной: молоко прямо из-под коровы, яичница с сальцем, драники со сметаной, пироги из печи. Я пил молоко, которое в городе терпеть не мог, и засыпал, счастливый.
Деревенские дни были свободой. Я рыбачил с пацанами, собирал землянику, парился в бане, где мужики оттирали меня дубовым веником. По вечерам мы сидели с бабушкой на крыльце, отмахиваясь от комаров. Она пела старинные песни, рассказывала сказки и вспоминала войну. Самое страшное — она похоронила четверых детей от голода и болезней. Я прижимался к ней и шептал, что люблю её и никогда не оставлю.
Лето пролетело, как дым. При расставании бабушка плакала, просила прощения. Я клялся вернуться, но на следующий год родители сдали меня в лагерь. Она писала письма — коряво, с ошибками, но с такой теплотой: «Не исхудал ли?» Я пытался отвечать, но слова не шли. Злился на родителей, на Анну Фёдоровну, представляя, как Антонина сидит одна на крыльце, напевая: «Во поле берёза стояла…»
И вдруг — сюрприз: Антонина Фёдоровна едет к нам! Колхоз развалился, дом развалился. Я орал от радости: «Теперь у меня две бабки!» Все нервничали, мама вздыхала: «Как уживёмся?» А папа шептал: «Наконец-то поедим по-человечески».
Антонина приехала грустная, виноватая, опять просила прощения.
— Хватит нюни распускать! — бодрила её Анна. — Проживём, сколько дано.
— Простите, сватья, что на старости лет в обузу, — всхлипывала Антонина.
— Какие обузы? Места хватит всем, — успокаивала Анна.
Антонину поселили в моей комнате, чему я был рад, но виду не подавал, чтобы не обижать Анну. Удивительно, но бабушки сдружились. Анна, хоть и была «ехидной», как говорил папа, старалась быть мягче. Они пили чай, размачивая «Барбариски», спорили, но без злости. Когда Антонина пекла пироги, Анна ворчала, что это вредно, но тайком таскала их к себе. Все знали, но делали вид, что не замечают.
Анна подкалывала Антонину: «Фёдоровна, отстриги космы, не в поле живёшь!»
— Где это видано, чтоб старуха волосы рубила? — обижалась та, заплетая тонкую косу.
Иногда они выпивали по стопке.
— Сватья, по двадцать капель? — предлагала Анна.
— Лей, — соглашалась Антонина.
После рюмочек они хохотали, рассказывая байки про старость. Одну запИ когда однажды, уже без них, я снова посмотрел на звёзды, мне показалось, что они подмигнули мне одновременно — обе.
