— Поговори с ним, Оля… Или с ней? А может, просто с собой…
— Оленька, ну пожалуйста… Он же там разобьётся! — голос матери дрожал от слёз.
— Мама, с чего ты взяла?
— Ты же знаешь! Он же у меня совсем дитя! — почти вскрикнула Надежда Сергеевна.
— Ему двадцать пять. Через месяц. Дитя… — Оля сжала губы, чтобы не кричать в трубку, и тихо выдохнула. — Ладно. Позвоню ему…
Она бросила трубку и закусила нижнюю губу.
«Кирюша, Кирюша… Только о нём и речи. А я? Я — просто тень в чужой пьесе. Оля взрослая, Оля самостоятельная, Оля не ноет, значит, и не страдает. Разве спросит мать — как я, что у меня…»
— У неё это началось после смерти отца, — рассказывала Оля подруге Гале, помешивая ложкой в чашке чая.
— Горе, потрясение, тоска, — кивнула Галя. — Но два года прошло…
— Вот именно! А она будто прицепилась к нему, к Кириллу, как к последней соломинке. Вся её жизнь теперь — он. Будто стёрлась.
— А ты?
— А я? — Оля фыркнула. — Я рядом, но меня как будто и нет. С братом у неё какая-то особая связь. И ладно бы, если бы это не превратилось в нездоровую манию. Он младше меня всего на два года, а она с ним, как с младенцем: и накормит, и укутает, и мысли его прочитает…
— Наверное, на отца похож?
— Да все они на него походили — и Кирилл, и папины школьные снимки. Только у меня, видимо, гены другие.
Оле было двадцать семь. Работала в конторе юристов, снимала однокомнатную в старом доме у метро «Киевская». С личной жизнью… ровно. После пары неудачных романов решила пока не искать семью и занялась собой.
Кирилл был другим. С детства — вялый, несобранный, не любивший напрягаться. Школу еле осилил, поступил туда, где «математику не надо». Отец тогда ещё был жив, поговорил по-мужски, и сын хоть и нехотя, но определился.
Потом — смерть отца. Тяжёлая, внезапная. Мать будто сломалась. Болела, ходила по врачам, слёзы, таблетки, молитвы. Работа едва не рухнула. И на этом фоне Кирилл — единственная отрада.
Мальчик-утешение. Хотя мальчику давно пора быть мужчиной.
Он нашёл работу. Деньги домой нёс редко, но к ужину всегда приходил, а потом — в кресло, к компьютеру. Там и была его жизнь. Но что-то изменилось, когда в его жизни появилась Лена.
На Новый год Оля приехала к матери. Кирилл, уткнувшись в телефон, переписывался. Улыбался вполуха, бормотал что-то несвязное. Оля поняла — влюбился. И даже порадовалась.
А вот мать встревожилась.
— Ты бы видела его! — причитала Надежда Сергеевна, когда они остались на кухне. — Раньше с дивана не поднимешь, а теперь пашет, как вол. В выходные подрабатывает, вечерами задерживается. Всё для Лены! Всё для «будущего». Колечко ей хочет купить, цветы, рестораны… Даже копить начал! Не хочу, говорит, с пустыми руками приходить…
— Мама, и что плохого, что он взрослеет? — Оля смотрела на мать с недоумением. — Ты же всегда этого хотела.
— Но не так же! Они везде лазают! То горы, то сплавы… Сплошной экстрим! А если что случится? Я же одна останусь…
— Мам, нельзя же человека в клетке держать, — Оля покачала головой. — Он живёт. Это нормально.
Прошло ещё немного времени. Оля сидела в столовой, поднося вилку с борщом ко рту, когда телефон загорелся — «Мама». Она вздохнула и взяла трубку.
— Он не ночевал дома, Оля! Понимаешь?! Уехал к ней, предупредил, конечно, но я надеялась, что не останется…
— Мам, ему почти двадцать пять. Он взрослый. Это нормально, если у него отношения…
— Для меня он ребёнок! Я не спала всю ночь. Поговори с ним, умоляю. Он меня не слышит. А тебя — послушает.
Оля выдохнула. Обещала, конечно. Но думала — а надо ли? Может, говорить с ним не как старшая сестра, а как взрослый с взрослым. Или вовсе молчать — сам разберётся.
Потом пошли новые страхи. Лошади. Скачки. Катастрофы, придуманные материнским воображением.
— Он шею сломает! — рыдала мать в трубку. — Или спину! Пусть эта Лена сама катается. Зачем он?!
А потом — поход. Осенний. С палатками и подъёмами.
— Он всё отморозит! — кричала Надежда Сергеевна. — У него же иммунитет слабый! А если медведь? А клещ? А ты, Оля, поговори с ним. Он только тебя слушает!
— Знаешь, — пожаловалась Оля подруге Гале, — я теперь не сестра, а почта между двумя берегами. Мама говорит — передай ему. Он — передай маме. Я — посредине!
— Может, он и правда скоро съедет? — задумчиво сказала Галя.
— Я ему так и сказала: женись и уезжай. Подальше. Отдохни. От неё.
А потом всё стихло.
Мать перестала звонить. Не просила поговорить, не жаловалась. Оля даже испугалась. Позвонила сама.
— Как дела, мам?
— Всё хорошо, дочка. Только Кирилл с Леной расстались. Она… охладела. С другим теперь. А он переживает.
— Понятно…
— Он опять дома. Сидит. Грустит. Компьютер… Но хотя бы не пьёт. И рядом. Я, конечно, эгоистка, но так спокойнее. Он снова дома, Оленька… Такой же, как его отец… Я ведь до сих пор его люблю. И каждый вечер плачу.
Через три месяца Кирилл сам позвонил.
— Мы к тебе с Катей зайдём? Познакомлю тебя с ней.
Оля рассмеялась.
— Приходите.
Но про себя подумала: «И вот опять. Мама снова сойдёт с ума. Снова будет плакать. Названивать. Переживать. А мне ещё и своего жениха как-то предстоит показать…»
В конце месяца она с Димой собиралась в поездку. В горы. И ей уже страшно было подумать — а что будет, если мама узнает?
«И за меня начнёт тревожиться. А вдруг я тоже упаду с лошади? Или замёрзну в палатке? А если у меня будет ребёнок, и она снова переключиИ, закрыв глаза, Оля подумала, что, может быть, самое время перестать бояться за всех и начать жить для себя.
