Пока мы будем искать покупателей на квартиру, остановись пока в доме для пожилых, проговорила дочь с неестественной мягкостью, будто её голос доносился из глубины старого чайника.
Людмила вышла замуж так поздно, что солнце будто бы остановилось между двумя берёзами и задумалось: стоит ли сегодня садиться вообще. Ей долго не везло судьба бросала её по шершавым московским асфальтам, и к сорока годам она не надеялась увидеть кого-то, кто наполнил бы пустые коридоры её жизни смыслом.
Сорокапятилетний Эдуард всплыл в её реальности словно туман над замёрзшей Москвой-рекой: многожён, отец троих, бывших, как он уверял, по решению суда, обитателей его прежней квартиры.
Людмиле, поиграв в рулетку съёмного жилья один-другой месяц, пришлось тянуть Эдика за рукав пальто к своей шестидесятилетней матери, Марии Андреевне.
Эдик едва переступил порог, как сжал губы и наморщил широкий нос, всем обликом напоминая мимо проходящего кота, задумчиво нюхающего плесневой хлеб.
Пахнет старостью, проворчал он, проваливаясь в диван. Надо бы форточку открыть.
Мария Андреевна ловко притворилась, что не услышала эти слова лишь молча поправила на комоде фарфоровую статуэтку.
Где жить-то будем? выдохнул Эдик так скучно и медленно, что показалось, будто время вокруг застыло.
Людмила стала порхать по квартире, как сбившаяся с пути овечка, а потом шепнула матери, намереваясь угодить мужу:
Мам, мы с Эдиком займём твою большую комнату, а ты побудь пока в маленькой, ладно?
В тот же вечер Марию Андреевну, словно осенний лист, перенесли в тесную комнатушку больше походившую на чулан, чем на человеческое жилище.
Вещи ей пришлось тащить самой зять помогать отказался, сославшись на больное плечо и ответственности перед Вселенной.
Так началась её новая жизнь как будто кто-то взял реальную Москву и превратил её в сон, где улицы петляют сами в себя и никакой выход невозможен.
Эдика раздражало всё: каша слишком густая, пол слишком грязный, обои подозрительно бежевые, словно он их никогда раньше не видел.
Но больше всего его выводил из себя запах он уверял, что в квартире стоит древнее эхо старости, от которого у него начинается аллергия на жизнь.
Как только Людмила подходила к двери, Эдик театрально кашлял, будто витал в доме некий пресловутый дух, мешающий ему дышать.
Невозможно так больше! Решай что-нибудь! тряс он жену, и оконные рамы словно подпрыгивали от его слов.
Денег на съём нет, Людмила роняла руки, как мокрые полотенца.
Пошли куда-нибудь мать! морщился Эдик, кривя шею, как пугало на рассветной огородной гряде. Житья нет! Продать надо этот муравейник, купить новое жильё! Вот, давай! Поговори с матерью…
А как сказать?
Сама придумай! Всё равно после неё тебе эта квартира чего тянуть? Просто ускорим немного, деловито махнул рукой Эдик.
Как-то неудобно мне
Да кого ты больше любишь, а? Её или меня? Я тебя в сорок подобрал, кому бы ты тогда вообще понадобилась, старая дева! давил он на привычную боль, и Людмила сникала под его речами.
Пришлось ей войти к матери, сжавшись до размера комка ниток.
Мамочка, наверное, неуютно тебе здесь, да? начала она издалека, словно ловкий журавль перешагивает болотные кочки.
Мою комнату вернули? вскинула глаза Мария Андреевна.
Нет… но у нас предложение. Всё равно ведь квартира потом будет моя? спросила Людмила голосом, каким спрашивают у иконы в тёмном углу.
Конечно…
Тогда давай сразу её продадим, чтобы купить покрупнее, в доме получше!
Починить бы просто…
Нет, сейчас взять всё и переехать удобнее!
А я куда? губы дрогнули у Марии Андреевны, как ночная роса.
Ну… пока ты поживёшь в доме для пожилых, выдохнула Люда, словно это было что-то совершенно нормальное. Потом сразу заберём тебя к себе, честно, мам.
Правда? вздохнула мать, хватающаяся за слова как за перила во сне.
Конечно. Всё оформим, заберём, Люда сжала руку матери, словно боялась скатиться в пропасть.
Мария Андреевна подписала всё, будто не до конца проснулась и не видит, что происходит.
Когда бумаги были готовы, Эдик потирал ладони, как будто шелушит семечки:
Собирай вещи её! В путь, в дом для пожилых, пропел он весело.
Уже? Люда потупила взгляд, виня себя внутри.
Да чего тянуть-то? И так места мало, одна от неё лишь морока. Она своё уже отсидела, а теперь дай нам жить! Эдик щёлкнул дверью, и женщина поняла: по-другому не будет.
Через двое суток вещи матери погрузили в жёлтую “Ладу”, где пахло солнцем и пылью, как на старом дачном чердаке, и повезли к дому престарелых зданию, похожему на сонный пряник, укрытый наледью.
По дороге Мария украдкой вытирала слёзы даже в этом сне сердце ей подсказывало беду.
Эдик не поехал он остался “проветривать квартиру”, побеждая неслышимый дух старости.
Оформление прошло быстро, как во сне Люда суматошно попрощалась и уехала, пряча глаза, будто боясь проснуться и обнаружить, что всё это правда.
Дочь, ты точно за мной вернёшься? шептала мать, когда дверь уже скрипнула.
Конечно, мам, ответила Люда так тихо, что лишь тени в прихожей услышали её слова.
Она уже знала, что Эдик не разрешит забрать мать этот сон был только её, и чужих в нём не будет.
Завладев квартирой, они быстро её продали и купили новую но теперь имущество записали на Эдуарда, ведь “Люде нельзя доверять”, как он объяснил.
Месяцы текли, словно подтаявшее желе. Один раз Люда попыталась поговорить о матери, но Эдик вспыхнул:
Только попробуй заговорить! Выгоню на улицу!
Люда замолчала теперь в её сне никаких слов о матери не могло быть.
Пару раз она думала съездить в дом престарелых, но каждый раз, представляя мокрые от слёз мамины глаза, откладывала приезд, будто до скончания времени.
Мария Андреевна жила в доме для пожилых, жила уже пять лет, каждый день ожидая, что Люда вернётся. Но дочь так и не пришла. От тоски и ожидания сердце её остановилось а Люда узнала о смерти матери только через год, когда Эдуард выставил её за дверь, и ей вдруг пришла мысль: у неё больше нет дома.
Вина съела её так, как в сне съедают невозможные сожаления. И тогда Люда ушла в монастырь, омывать свои грехи слезами, которые больше никто в этом странном сне не слышал.
