Вокзальный зал, где всё ещё ждут
Я проспал свою электричку. Не из-за пробок — просто замешкался. Глупо, досадно и, если честно, безнадёжно до дрожи. Стоял на пустом перроне станции Восточная, курил впервые за годы — открыто, будто уже нечего терять — и смотрел, как в темноту исчезают красные огни последнего вагона. Затягивался жадно, будто в этом дыме мог быть ответ, который я так и не нашёл. А потом осенило: спешить некуда. Там, куда я ехал, ничего не изменится. А домой… домой идти не хотелось. Там — только пустота. Там всё, что я сам когда-то оставил.
Побрёл вдоль платформы, словно надеясь наткнуться на другой выход, другой шанс. Но под ногами — только мокрый асфальт, тусклые лужи и своё же отражение в них. Дождь начинался — мелкий, колкий, почти невидимый. Зашёл в зал ожидания — старый, пропахший ржавчиной и сыростью, с трещинами на потолке и сквозняком, гуляющим между скамеек.
По календарю весна, а в зале всё ещё пахнет зимой. Батареи шипят, но не греют, под сиденьями — подсохшая грязь, а от стен веет холодом. У окна сидела женщина лет сорока с мальчиком лет восьми. Он ел остывшие пельмени из пластикового контейнера, старательно, будто это была работа. На нём — школьная форма, а на коленях аккуратно лежало пальто. У ног — потрёпанный рюкзак. Жевал, морщась: пельмени, видно, стали жёсткими. Женщина смотрела в окно, но будто сквозь него. Под глазами — синяки усталости, руки сцеплены на коленях, будто она держится из последних сил. Пальцы дрожали. Словно внутри что-то вот-вот разорвётся.
Я бы не заметил их, если бы не её голос, глухой и надтреснутый:
— Ты же понимаешь, он не вернётся?
Фраза вырвалась, будто её выцарапали изнутри. Как камень, который таскал и наконец выплюнул. Мальчик не вздрогнул. Просто кивнул и продолжил есть. Будто слышал это уже сто раз. Будто в этих словах не было ничего нового.
Мне стало стыдно. Не за них — за себя. За то, что подслушал. За то, что и сам кого-то не дождался, что и сам ушёл. Захотелось выйти обратно под дождь, вымокнуть до нитки, отмыться. Встал, направился к двери — и тут услышал:
— Не злись. Он просто не смог. Он слабый.
На слове «слабый» голос её дрогнул, будто только сейчас она по-настоящему это осознала. Мальчик сильнее сжал вилку. Костяшки побелели. Он молчал.
Я не ушёл. Вернулся, сел недалеко. Не лезть, просто больше некуда было деться. Тишина между ними — в ней было больше правды, чем в любом крике. Женщина глянула на меня. Коротко, без раздражения. Просто взгляд того, кто устал.
— Извините, — пробормотал я. — Моя электричка ушла без меня.
Она кивнула. Лицо — каменное. А мальчик вдруг поднял на меня глаза и спросил:
— А у вас кто ушёл?
Вопрос звучал просто, будто не требовал ответа. Или требовал — именно здесь, именно сейчас.
— Я сам, — сказал я. — Я сам ушёл.
Он кивнул, будто понял. И добавил:
— А теперь куда?
— Не знаю, — пожал я плечами. — Пока здесь. А дальше — видно будет.
Женщина встала. Медленно, будто ноги ватные.
— Пошли, Ваня. Через двадцать минут наш автобус.
Мальчик молча закрыл контейнер, закинул рюкзак. Они вышли. Не оглянулись. Только дверь хлопнула — и всё. Растворились. А я остался. Один. В этом зале, где время остановилось, где в воздухе витают чужие жизни.
Взгляд упал на скамейку. Там лежала скомканная салфетка. Поднял, выбросил. Будто вместе с ней — кусочек того, от чего давно пора было избавиться.
Сидел так минут тридцать. Молча. Потом вошёл старик. Низенький, в потрёпанной куртке, с потёртой папкой под мышкой. От него пахло мятной мазью и аптекой. СеОн тяжело опустился рядом, достал из папки пожелтевшую фотографию и, не глядя на меня, прошептал: «А ведь могло бы всё быть иначе».