На площадке пахло щами и старой проводкой. Этот знакомый вечерний запах пробирался сквозь дверные щели, ложился на плечи, как воспоминание, которое не хочет уходить. Так же пахло здесь, когда Марфа Ильинична была молода, когда в доме топали детские ножки, гремела посудой, и жизнь, хоть и небогатая, была шумной и настоящей. Запах её прошлого. Её эпохи. Её ушедшего быта, в который уже не вернёшься.
Она стояла у почты, сжимая ключ так крепко, будто от него зависело не просто попасть домой. Над её дверью всё ещё горела тусклая лампочка. Мерцала, отбрасывая бледно-голубой свет на облупившийся потолок. За этой дверью ждали лишь стены, шорох старой скатерти и её собственное дыхание, такое громкое в тишине.
Когда-то её встречал Иван. Ворчал, что опять задержалась, что борщ остынет. Но глаза его при этом светились. Вешал её шаль, ставил чайник, брал за руку — будто каждый раз радовался, что она вернулась. Даже в те дни, когда ноги уже плохо слушались, он всё равно вставал встречать. Потому что знал: встреча — это главное.
После похорон Марфа Ильинична вернулась в ту же квартиру. Всё стояло на своих местах: фотографии в рамках, кресло у окна, его кружка, её фартук. Но всё было как бутафория. Жизнь ушла, будто кто-то выдернул штепсель, и всё погасло. Остались только пустые оболочки, в которых не было смысла.
Дом стал казаться огромным. Словно стены раздвинулись, растворились, оставив её одну в этом холодном, неуютном пространстве. Даже капающий кран звучал громче и тревожнее, чем раньше. Она ловила себя на мысли, что каждый вечер, подходя к двери, задерживает дыхание — вдруг сейчас, вдруг опять… Вдруг услышит его: «Ну где ты шляешься, Марфа?»
Но сегодня — особенный день. Ей стукнуло восемьдесят пять. Возраст, когда уже не ждёшь сюрпризов, но всё равно надеешься. Хотя бы на звонок. На открытку. На что-то живое. Но телефон молчал. Подруги давно ушли. Соседка, тётя Нина, переехала к сыну в Казань. Дочь — в Германии. Звонят редко, по видеосвязи, второпях, между делами и уроками внуков. А внучка? Прислала стикер: «С днюхой, бабуль», — и снова растворилась в экране.
Она вздохнула. Открыла дверь. Прошла мимо зеркала, не глядя. На кухне — всё как всегда: кружка, радио, таблетки, пустой подоконник, где раньше стояли герань. Включила приёмник. Заиграл старый романс — тот самый, под который Иван когда-то, прямо в парке, сделал ей предложение. Тогда она смеялась сквозь слёзы. И сейчас тоже — только одна. В горле защемило, но не от грусти. От невозможности вернуть всё назад.
— Пока лампа горит — я жива, — сказала она, наливая чай. Вслух, будто Иван был рядом. Шутливо, но с той твёрдостью, которая приходит с годами.
В тот же миг лампочка над столом мигнула. Раз. Два. И погасла. В кухне стало темно и неприятно тихо. Воздух сгустился, как в детстве, когда отец не вернулся с завода, и маленькая Марфа пряталась под одеяло, веря, что если закутаться — страх не достанет.
Она подошла к лампе. Потрогала плафон. Тёплый, но мёртвый. Потом, не раздумывая, открыла ящик. Там, в углу, как всегда, лежала запасная. Иван говаривал: «Свет — как душа. Пока есть — живём». Она усмехнулась. Осторожно встала на табурет, двумя руками вкрутила новую лампочку. Щелчок — и кухню залил свет. Мягкий, тёплый. Будто кто-то коснулся плеча.
Она села. Сделала глоток. И подумала: «Пока могу зажечь — не одна».
И тут зазвонил домофон. Сердце ёкнуло. Кто в такой час? Подошла, включила экран. На экране — девушка, лет тридцати, в красной пуховой шапке, с покрасневшими от холода щеками, слегка смущённая.
— Здравствуйте… Извините, что так поздно. Я с пятого этажа. Ольга. Вы меня не знаете… Просто… у меня сегодня тоже день рождения. И я подумала… Может, чайку попьём? Я пирог испекла. Кривоватый, но свой, домашний.
Марфа Ильинична долго смотрела на лицо девушки. В груди что-то перевернулось, отпустило. Потом нажала кнопку. Замок щёлкнул. Сердце забилось чуть быстрее. Не от страха — от предчувствия, что ещё не всё кончено.
Лампочка над дверью снова мигнула. Но теперь по-другому. Как знак. Как будто Иван откуда-то сверху подмигнул: «Живи, Марфа. Живи, пока можешь». И она улыбнулась.
Потому что, пока горит лампа, кто-то всё же приходит. И жизнь — продолжается. Пусть в других лицах, другими голосами. Но продолжается.
