5 апреля.
Арина росла, как сорная трава у забора — никто не поливал, не укрывал, не гладил по голове. Ни любви, ни заботы, ни обычного «как дела?». Одежда доставалась ей по наследству от чужих детей — иногда настолько рваная, что сквозь дыры виднелись острые коленки. Сапоги вечно протекали — то снег набьётся, то подмётка отклеится. Чтобы не мучиться с косичками, мать стригла её «под горшок». Только волосы упрямо торчали вихрами, будто отражая хаос в её жизни.
В садик Арина не ходила. Возможно, мечтала — там тепло, игрушки, смех… Но родителям было не до того: их заботило, где раздобыть очередную бутылку. Отец с матерью пили, скандалили, билися. Когда они пропадали в поисках выпивки, девочка пряталась — в подъездах, на чердаках. Она быстро усвоила: чем тише сидишь, тем дольше проживёшь. Если не успевала убежать — потом маскировала синяки под рубашкой.
Соседи вздыхали. Шептались про Марфу — мать Арины, которая когда-то была доброй, а теперь связалась с отбросом и пропала. Больше всего жалели, конечно, девочку. Жалели — но кто что мог? Кто-то подкидывал хлеба, кто-то старый свитер, но если вещь была хоть чуть приличная — Марфа тут же сбывала её, а деньги пропивала. Так и бегала Арина — в лохмотьях, босая, с пустым животом.
В школу она пошла поздно. И вдруг — будто попала в другой мир. Училась жадно. Аккуратно выводила буквы, тянула руку, глотала книги одну за другой. В библиотеке засиживалась дотемна, перелистывая страницы, как священные тексты. Учителя удивлялись: откуда в этой замкнутой, вечно голодной девочке — такая жажда знаний?
Но одноклассники её не приняли. Не поняли. Не пожалели. Считали странной. Оборванная одежда, вечные синяки под глазами, молчаливость — всё это делало Арину изгоем. Она не смеялась, не шутила, не знала детских игр. А главное — её семья. Ребята дразнили её, передразнивая пьяную Марфу, и обзывали «оборваннуюхой». И прозвище прилипло. Сначала шёпотом, потом в открытую. Через пару лет никто уже не помнил её настоящего имени.
Учителя закрывали глаза. Одни — боялись конфликтов с родителями «благополучных» детей. Другие — махнули рукой. Третьи — просто привыкли. А Арина молчала.
Её убежищем стал заброшенный сквер за школой, у заросшего пруда. Там, под раскидистой липой, она проводила вечера, а иногда и ночевала, когда дома было невыносимо. Друзьями были бродячие псы и коты. С ними она делилась краюхой хлеба, разговаривала, обнимала. Только здесь, под шёпот листьев, она могла дышать.
Отец умер, когда Арине было четырнадцать. Задохнулся в рвоте, пьяный. На похоронах — только Марфа да она. Мать рыдала, билась в истерике, а дочь стояла безмолвно. Ни слёз, ни слов. Лишь тихое облегчение и стыд за это чувство.
После смерти отца мать окончательно потеряла рассудок. Приступы, крики, провалы в памяти. Она порой не узнавала Арину. Тогда девочка начала подрабатывать — мыла полы в магазине, носила воду, убирала дворы. Соседи подкидывали мелочь. На эти деньги она покупала книги по медицине — мечтала когда-нибудь вылечить мать.
В школе тем временем стало ещё хуже. Кто-то прознал, что Арина подрабатывает уборщицей — и травля вспыхнула с новой силой. Особенно усердствовала Лика — королева класса, дочь местного чиновника.
— Эй, оборваннаяха! Опять полы мыть? — орала она вдогонку, когда Арина спешила после уроков.
Арина стискивала зубы. Училась не слышать. Но каждое слово оседало в душе тяжёлым камнем.
— За что? — шептала она дворняге, теребя её за ухом. — Я что, им сделала? Разве это по-человечески?..
А потом он появился. Данила Соколов. Новенький. Высокий, с тёмными волосами, спокойный. Переехал с родителями из Нижнего Новгорода. Спортсмен, отличник, немногословный. Все девчонки вздыхали по нему. Арина — тоже. Но прятала это. Каждый раз, когда он проходил мимо, сердце колотилось, щёки краснели. Молилась, чтобы никто не заметил.
Лика сразу решила, что Данила — её. Дорогие наряды, маникюр, духи — она играла в лучших традициях. Никто не смел с ней соперничать. Арина и не думала — она даже не мечтала.
Однажды, опоздав на урок из-за приступа матери, Арина вбежала в класс и выронила учебник по психиатрии. Лика подняла его.
— Что это? Уже лечишься, оборваннаяха? Или готовишься к судьбе мамаши?
И Арина не выдержала. Зажав рот, чтобы не закричать, она выбежала. На пороге столкнулась с Данилой. Он даже не успел ничего спросить.
Девочка добежала до сквера. До своей липы. Рухнула в снег. Рыдала.
И тут увидела: собака ступила на лёд. Лёд треснул. Пёс провалился.
Арина бросилась спасать. Скинула куртку. Поползла. Ухватила пса за шерсть — и сама провалилась. Ледяная вода обожгла лёгкие. Собака металась рядом. Арина пыталась выплыть. Силы таяли. И вдруг — чьи-то руки. Крепкие, тёплые. Вытащили её. И собаку тоже.
На берегу стоял Данила.
— Пойдём. Моя мать врач. Ты замёрзла. Мы живём рядом, — сказал он, снимая свою куртку и закутывая её.
Арина кивала, едва соображая.
На следующий день они пришли в школу вместе.
— Ты что, серьёзно?! — взвизгнула Лика. — Она же оборваннаяха!
Данила спокойно ответил:
— Оборванным может быть только дух. А твой — самый жалкий, что я видел.
Лика остолбенела. Класс замер. Арина села за парту. Впервые — не одна. И впервые — с поднятой головой.
Теперь у неё был тот, кто видел в ней не «оборваннуюху», а человека. И ещё — Барсик. Тот самый пёс, которого они спасли. Теперь он жил у Данилы.
Иногда жизнь действительно даёт шанс тем, кто не разучился ждать.
***
Сегодня понял: самое страшное — не холодИногда стоит просто протянуть руку, чтобы лед в чьей-то душе растаял.
