Обретение себя в понедельник
В тот понедельник Аглая проснулась раньше обычного. Не от звонка, не от каких-то звуков — просто очнулась ото сна, будто внутри невидимый маятник, годами поднимавший её по утрам, вдруг застыл. На часах было без четверти семь. За окном валил мокрый снег, липкий и серый, словно хотел просочиться сквозь щели в комнату. Воздух в квартире застоялся, стал тяжёлым, чужим. И с самого начала утро казалось каким-то не таким.
Она лежала, прислушиваясь к стону старой батареи. Звук был прерывистый, с хрипотцой, будто в трубах кто-то скребся когтями. Наверное, опять упало давление. Или в доме стало холодно. А может, и в ней самой поселился холод — никто ведь не измерит, где именно случился сбой.
На кухне всё стояло на своих местах: треснутая кружка в горошек, холодильник, увешанный магнитами из городов, где она никогда не была, чёрствая буханка на доске. Рука сама потянулась к шкафчику с кошачьим кормом. Но кошки уже не было. Год как не было. А привычка осталась. Память не отпускала.
Аглая работала в копицентре при типографии на окраине Воронежа. Шесть лет. Там пахло бумагой, тонером, растворимым кофе и чужой усталостью. Каждый день был точь-в-точь как предыдущий. Лица — одни и те же, разговоры — выученные наизусть, смысл — давно стёрся. Коллеги — как декорации: Димон с вечными байками про тёщу, Люба, которая даже в уборной по телефону разбирала свои любовные передряги, и дядя Коля, старый печатник, чья жизнь остановилась со смертью его пса. А она сама — будто давно не человек, а винтик в механизме, где нет места ни чувствам, ни срывам.
Она взглянула в зеркало. Лицо без особых примет. Не старое, не уставшее. Просто чужое. И в голове мелькнуло: «Зачем?» А следом — пустота. Потому что ответа не было. Давно не было.
На работу она не поехала. Просто не вышла из дома. Сидела в автобусе и смотрела, как проплывает мимо её офис, будто это декорация. А она — зритель, у которого даже сил аплодировать не осталось. Доехала до другого района, где когда-то, ещё в школе, с подругой Машкой пили сок из пакета и целовались с пацанами, чьи имена уже не вспомнить. Тогда всё было по-другому. Сладко. Свободно.
Теперь на углу стоял киоск с выцветшей вывеской, где от руки было написано меню. Аглая взяла латте с корицей — впервые в жизни. Раньше ненавидела этот вкус. Сделала глоток — язык обожгло, а внутри будто кто-то осторожно щёлкнул выключателем.
Она бродила по дворам, наблюдала, как старушка крошит хлеб голубям, словно делится не булкой, а частичкой души. Как мальчишка хохочет, шлёпаясь в снег. Как женщина в платке поправляет коляску. И всё это казалось теперь спектаклем, а она наконец перестала играть свою роль и просто смотрела. И в этом было странное чувство — не боли, не радости, а чего-то тёплого, живого. Будто ей снова разрешили чувствовать.
К двум часам она зашла в парикмахерскую. Без записи, просто так.
— Что будем делать? — спросила мастер.
— Стрижку. Короткую. Чтобы мать ахнула.
— Будет как просите, — усмехнулась женщина и взяла ножницы.
Пряди падали на пол, как страницы прошлого. Каждая — обида, недосказанность, невыплаканные слёзы. Когда она вышла с новой, дерзкой стрижкой, стало легче дышать. Будто кто-то, слишком долго сидевший внутри, наконец ушёл.
Купила пирожок с капустой, съела его прямо на улице. Зашла в книжный и взяла самую ненужную книгу — «Лекции по метафизике». Просто чтобы доказать себе, что может. Решать. Выбирать. Быть чудаковатой. Быть собой. Вдруг рассмеялась. Искренне. Без причины. Слёзы брызнули из глаз, прохожие оборачивались, но ей было всё равно. Потому что впервые за долгое время это была она сама — смеющаяся, живая.
Вечером вернулась домой. Мать стояла у окна, в той самой кофте, в которой всегда варила щи по воскресеньям.
— Где была?
— Гуляла.
— Жива?
— Жива.
— Ну и слава богу, — проговорила мать и поставила кастрюлю на плиту.
Ели молча. Только ложки звенели. Свет свечи дрожал на подоконнике.
— Завтра уволюсь, — сказала Аглая. — И запишусь на курсы. Пока не знаю на какие.
— Лишь бы не молчала, — ответила мать. — Молчание — как ржавчина. Разъедает изнутри.
Аглая кивнула. Потому что в тот понедельник, в городе, засыпанном мокрым снегом, среди усталых лиц, она впервые за долгие годы почувствовала себя — не должной, не обязанной, не правильной. Просто собой. И больше ничего не требовалось.
