Сорок семь лет. Почти полвека. Больше, чем половина моей жизни. Вместе мы прошли через всё — молодость, кризисы, взлёты и падения. Строили дом в Подмосковье, растили дочь Аленушку и сына Сергея, ходили на рыбалку в деревню под Тверью, ругались из-за ремонта, радовались первым шагам внучки Дашеньки. А теперь он стоял передо мной, этот седой мужчина с морщинами у глаз, и говорил невозмутимо, будто объявлял о планах на выходные:
— Я подал на развод, Людмила.
Сердце замерло. Голос звучал чужим, будто из другого измерения. Неужели это Игорь, тот самый парень, что писал мне письма в общежитие МГУ? Тот, кто дрожащими руками держал нашу дочь в роддоме?
— Ты… шутишь? — выдавила я.
Он усмехнулся. Так же, как когда-то после ссоры, но теперь в этой улыбке не было ни вины, ни тепла. Только усталое равнодушие:
— Ну что ты, Люда. Мы же оба знаем — давно уже нет ни любви, ни страсти. Осталась лишь привычка. Я не хочу доживать в этом уютном болоте. Хочу наконец вздохнуть свободно. Встретить кого-то, кто разбудит во мне огонь…
Говорил так спокойно, словно обсуждал цены на картошку на рынке. Будто не он вместе со мной въезжал в нашу первую «двушку» в Люберцах, не он плакал у гроба моего отца, не он целовал мне руки, когда я лежала после инфаркта.
Как можно выбросить всё это? Общие годы, наши посиделки на кухне под «Голубой огонёк», первые накопленные пятьдесят тысяч рублей на Жигули, слёзы, когда Сережа ушёл в армию… А он стоит, ждёт моего согласия, будто делает мне одолжение.
Что-то оборвалось внутри. Гнев, боль, пустота. Хотелось трясти его, кричать: «Вспомни, как мы тонули в Каме на той дурацкой лодке! Как ты нёс меня на руках в больницу с аппендицитом!» Но слова застревали в горле.
Он рассуждал о «втором дыхании», о том, что «жизнь коротка». Будто наши седины — просто пыль, которую можно стряхнуть.
Я вышла во двор. Даже берёзы у подъезда казались чужими. Всё рассыпалось: наш диван с вытертой обивкой, фото с Крыма-82, кольцо, которое он купил на первую зарплату — теперь просто хлам.
Он упаковал чемодан методично, как бухгалтер перед аудитом. Не оглянулся. Уехал к «новой жизни» — то ли к той певице из караоке-бара, то ли в пустую квартиру, чтобы пить портвейн и смотреть в потолок.
Прошла неделя. Дочь сказала: «Папа звонил, передал, что у него всё хорошо».
Но я-то знаю правду. Я — не «бывшая». Я — та, что четыре десятилетия была его домом. А если он променял это на мираж — его потеря.
Я поднимусь. Пусть через слёзы, через злость. Но встану. Потому что моя жизнь — не скидка в «Пятёрочке». Она бесценна. И в ней ещё будет счастье. А он? Пусть попробует стереть нас из памяти… Но седина на его висках — это ведь и мои пальцы, которые её когда-то гладили.