Вернулся через двадцать лет — и ждёт «семейной» поддержки
Когда человек уходит навсегда, учишься существовать в новой реальности. Забываешь голос, стираешь привычки, замазываешь трещины в душе работой, домашними хлопотами, смехом детей. А потом он возникает внезапно — будто не было ни двадцати лет молчания, ни опустевшей квартиры, где вместо папиных шагов звенел мамин плач. Где он, вынося даже мою парту, оставил вместо детства голые стены.
Мой отец исчез, когда мне исполнилось десять. Не тихо — с грохотом выносимых вещей, с бабушкиными упрёками, с мамиными слезами. Забрал всё: от сервиза до коврика у двери. Потом — ни копейки алиментов, ни открытки на день рождения. Мы с матушкой выживали: она брала подработки, я училась на отлично, чтобы стипендия была. Выросла, вышла за Петра, родила Соню. Жизнь будто укатала те раны. Но он вернулся.
Узнала его не сразу. Возле метро «Курская» ко мне подошёл седой мужчина с мешками под глазами, растопыренными ладонями: «Дочка!» Меня затрясло. Прошла мимо, но он догнал, залепетал про кафе, про тоску. Согласилась — сама не поняла зачем.
За столиком в «Пушкинском» он разыграл спектакль: якобы мать запрещала ему звонить, а он, бедняга, женился на другой лишь от горя. Рассказал про трёх сыновей, спросил про мою жизнь — будто вчера расстались. Когда я спросила прямо: «Зачем пришёл?» — лицо его обвисло. «Мы же кровные, Анечка!» — заныл он. Оставила деньги за чай и ушла.
Через неделю он снова ждал у офиса. Оказалось, его старшему сыну — моему «кровному братцу» — нужно жильё в Москве. «Пусть поживёт у вас, пока общежитие не дадут! Цены на съём — конь не валялся!» — развёл руками «родитель».
— У меня есть только одна семья, — сказала я, показывая на виске крутящий жест. — И вы в неё не входите.
Теперь он бомбит телефон: «Ты обязана помочь! Я же отец!» Обязана. Тот, кто бросил ребёнка в нищете, требует долга за подаренную жизнь. Смешно.
Муж, услышав, схватился за ключи: «Сейчас объясню этому…» — но я остановила. Не хочу, чтобы Пётр марался.
Маме не скажу — её сердце не выдержит. Сама справлюсь.
Самое горькое — не предательство. А то, что предатель, прикрываясь родством, ждёт тепла от остывшей печи. Но угли давно стали золой. И никаким ветром их не раздуть.
