Сорок семь лет. Почти полвека. Практически вся моя сознательная жизнь. Вместе мы прошли через всё — юность, зрелость, болезни, радости, потери и победы. Вырастили детей, сажали яблони на даче, строили дом в Подмосковье. Смеялись сквозь трудности, держались за руки в больничных коридорах, ездили к его родителям в деревню под Рязанью, вместе выбирали обои для кухни в хрущёвке, пережили смерть моего брата Саши, рождение внучки Анечки, первую пенсию в тринадцать тысяч рублей. А сегодня он стоял передо мной с каменным лицом и бросал слова, будто разменивал мелочь на трамвай:
— Подаю на развод, Тамара.
Сердце ёкнуло. Время словно застыло. Смотрела на него и не понимала — шутит? Устал? Или старческий склероз накрыл?
— Чего?.. — прошептала я. — Ты в своём уме?
Он посмотрел и… улыбнулся. Та самая виноватая улыбка, которой раньше отмазывался за забытые дни рождения. Но теперь в ней не было ни тепла, ни раскаяния. Только холодное безразличие:
— Ну что ты, Тома. Разве это так уж неожиданно? Ты же сама знаешь — между нами давно пустота.
Говорил ровно, словно обсуждал цены на картошку или счёт за квартплату.
— Огонь погас, осталась лишь привычка. Не хочу доживать в этой удобной клетке. Хочу свободы. Дышать. Может, встречу кого-то… кто напомнит, каково это — чувствовать.
Слушала и не верила ушам. Будто передо мной не Витя, с которым мы прожили столько лет, а чужой человек. Будто все наши годы — просто страницы, которые он вырвал и выбросил.
Как он мог? Как носил это в себе и молчал? Как можно перечеркнуть всё — ужины при свете лампы, письма в Афган, первый телевизор «Рекорд», который мы смотрели у соседей, внуков, наши ссоры из-за немытой посуды, поездку на озеро Селигер в молодости…
А он стоял спокойный, будто ждал, когда я кивну и скажу: «Правильно, Витенька». Будто его решение — не предательство, а благородный поступок.
В груди что-то рвалось. Обида, злость, страх — всё смешалось. Хотелось закричать, швырнуть в него тапком, схватить за плечи и трясти: «Вспомни, как ты дрожал, когда я рожала нашего Серёжку! Как ревел у меня на плече, когда твоя мать умерла! Как хохотали, когда перевернулись на лодке в Жигулёвском море!». Неужели всё это — ничто?
А он бубнил о свободе, о новых горизонтах, о том, что «время уходит» и «хочется пожить для себя».
— Я устал быть тем, кем меня видят. Не хочу быть просто «твоим мужем». Хочу о себе вспомнить, пока не поздно.
Я не выдержала. Вышла во двор. Воздух резал лёгкие. Даже берёзы у подъезда стояли чужие.
Всё рухнуло. Наша квартира — не крепость. Фотографии в альбоме — не память, а просто бумага. Клятвы у ЗАГСа — пустой звук. Он вычёркивал меня, как описку в тетради. А я отдала ему молодость, здоровье, душу.
Теперь в зеркале — морщины и седина. Это следы нашей жизни. Моей жизни с ним. А ему надо стряхнуть их, как пыль с пиджака, чтобы бежать за «счастьем».
Он спокойно собрал вещи. Я сидела на кухне и молча плакала. Не рыдала — просто слезы лились сами, будто вытекала последняя теплота.
Прошло три дня. Он уехал. Позвонил только Серёже — сказал: «Папа съехал». Где он теперь? Может, с той, что «вдохнула в него жизнь». А может, один, в съёмной однушке, курит на балконе и смотрит на звёзды, которые мы когда-то считали вместе.
Но я знаю — я не «бывшая». Я — женщина, прожившая жизнь честно. Любила. Верила. Не предавала. Если он этого не ценит — пусть идёт своей дорогой.
А я? Встану. Пусть не сразу, пусть через боль — но встану. Потому что моя жизнь — не его прихоть. Моя история на этом не закончится. Без него. Зато с гордо поднятой головой.
Вывод прост: даже если рухнет всё, что ты считал нерушимым, — ты сильнее, чем думаешь. Сломать можно многое, но не душу. Лишь бы в ней оставалась хоть искра.
