После похорон мужа мой сын сказал: «Выходи», но он и не подозревал, что я уже сделала.
Вероятно, ты не переживешь такое, если еще не потерял столько, что отнимать уже нечего. Так что, прежде чем устроиться поудобнее, остановись на секунду, поставь лайк и подпишись, но только если тебе правда нравится то, что я здесь делаю. И пока ты это делаешь, скажи мне, откуда ты меня слушаешь и который час.
Посмотрим, сколько сердец еще бьется этой ночью. А теперь приглуши свет, может, включи вентилятор для легкого шума, и начнем. Я смеюсь.
Конечно, я смеюсь. Думаю, он шутит. Ну кто так делает? Кто везет свою мать, только что похоронившую мужа шесть дней назад, на окраину города и велит ей выйти? На мне старые тапочки.
Тапочки моего мужа Лёвы, если точнее. Я хожу в них по дому с самого похорон. Они мне не по размеру.
Никогда не подходили. Но надеть настоящую обувь я пока не могла. Еще не время.
«Ты это серьезно?» спрашиваю я. Голос легкий, будто мы пробуем. Будто все еще притворяемся.
Тогда он смотрит на меня. И тогда я понимаю. Он не моргает, не дрожит.
Просто передает мне сумку, словно принес еду навынос. «Дом и гостиница теперь мои, говорит он. Камилла уже меняет замки».
Камилла, его жена, с улыбкой, как натянутый пластик, и этим мягким, снисходительным тоном, превращающим любое слово в благословение и предупреждение одновременно. Я моргаю, будто дорога вдруг изменится, будто он улыбнется и скажет, что это ошибка, недоразумение, ужасная шутка. Но нет.
Дверь уже открыта. Мои тапочки касаются гравия. И прежде чем я успеваю вдохнуть, машина сдает назад.
«Это безумие», говорю я. Мой голос даже не дрожит. Он слишком спокоен для этого.
«Ты не можешь просто Я твоя мать, Серёжа». Он не отвечает. Только бросает через плечо: «Ты поймешь».
Ты всегда понимаешь. И затем уезжает. Без чемоданов.
Без телефона. Без плана. Только сумка, пальто и звук шин по мокрому асфальту, удаляющийся от меня, как дым.
Я не плачу. Не тогда. Просто стою.
Спина прямая. Позвоночник стальной прут. Ветер пахнет солью и ржавчиной.
Туман обволакивает меня, мягкий, но тяжелый, будто пытается запомнить мой силуэт. Я смотрю, как задние фары исчезают. А с ними сорок лет жизни, которую я помогала строить.
Но вот что мой сын так и не понял. Он не оставил меня одну. Он освободил меня.
Он думал, что выбрасывает меня. На самом деле он открыл дверь, о которой даже не подозревал. Потому что он не знает, что я сделала до того, как умер его отец.
Мы похоронили Лёву всего шесть дней назад. Я почти ничего не помню с похорон, кроме того, как трава проваливалась под каблуками и как Серёжа отказывался смотреть на меня. Камилла вцепилась в его руку, как плющ в забор.
Помню, как она наклонилась к священнику, шепнула так громко, чтобы я услышала: «Она не в себе. Это горе. Она не принимает разумных решений». Тогда я подумала, что она пытается быть тактичной. Думала, у нее благие намерения.
Но сейчас, стоя в тумане, я понимаю, чем был тот момент на самом деле. Это был первый шаг в перевороте. Лёва доверил Серёже документы пансионата.
«Не хотела обременять сына», говорила я себе. У него и так хватало забот.
Все, чего я хотела, сохранить достоинство Лёвы в его последние недели. Но где-то между медицинскими формами и звонками в страховую что-то еще проскользнуло. Что-то с моим именем.
Что-то поддельное. Я еще не знала всего масштаба. Но знала достаточно, чтобы почувствовать, как болезнь расцветает в груди, как огонь подо льдом.
Это была не просто измена. Это было воровство. Всего.
Моего мужа. Моего дома. Моего голоса.
Пансионата, который мы с Лёвой построили с нуля, с руками в краске и подержанной мебелью. Места, начавшегося с двух комнат, переносной плиты и кучи надежды. Серёжа всегда был хитрым.
Слишком хитрым. Еще ребенком он находил лазейки. Но эта хитрость обрела клыки, когда он сошелся с Камиллой.
Эта женщина превращала вежливость в оружие. Я пошла. Не знала куда, просто знала, что не могу стоять.
Не в этом тумане. Не в этих тапочках. Колени болели.
Во рту пересохло. Но я шла. Мимо деревьев, с которых капало.
Мимо заборов, покрытых мхом. Мимо призраков всего, что я отпустила, чтобы мой сын вырос высоким. На четвертом километре что-то опустилось на меня.
Тихое, но твердое. Они думают, что победили. Думают, что я слабая.
Что меня можно выбросить. Но они забыли кое-что. У меня все еще есть бухгалтерская книга Лёвы.
У меня есть сейф. И самое главное мое имя все еще в документах. Я еще не умерла.
Туман лип к коже, как пот. Ноги горели. Дыхание стало поверхностным.
Но я не остановилась. Не потому что не устала. Устала.
Боже, как устала. Но если остановлюсь начну думать. А если начну думать сломаюсь.
Я прошла под линией электропередач. Ворон наблюдал за мной сверху, будто знал. Будто понимал.
Я вспомнила записочки, которые клала Серёже в ланчбокс. «Ты храбрый. Ты добрый. Я люблю тебя». Резала его бутерброды в форме динозавров. Читала ему по четыре книги каждую ночь.
Даже научилась заплетать косички в волосах его игрушечных солдатиков, потому что он хотел «прически воинов». А теперь я была мусором на обочине. Тот мальчик, что бежал в мои объятия после кошмара, исчез.
Его заменил мужчина, способный выбросить меня, как вчерашний мусор. Не помню, сколько километров прошла.
Шесть, может, больше. Но когда увидела выцветшую вывеску «Магазин у Доры», ноги почти подкосились. Дора держала эту лавку с тех пор, как я была подростком.
Раньше продавала леденцы и газеты. Теперь лавандовый латте и собачьи лакомства в форме утят. Я открыла дверь.
Колокольчик звонко прозвенел. Дора подняла глаза из-за очков. «Женя
