В полумраке маленькой кухни в Екатеринбурге Алевтина сидела, уставившись в окно, за которым октябрьский дождь размывал контуры старого двора. Каждый раз, когда она вспоминала слова бывшей свекрови — Валентины Семёновны, — в горле вставал ком. Та, важно подняв подбородок, вещала всем во дворе: «Мой Алёша — золотой человек! Всё оставил жене, даже мебель! Ушёл с одним рюкзаком, как истинный мужчина!» Со стороны это звучало как подвиг. Но Алевтина знала подлинную цену этим словам.
Квартира досталась ей от тёти ещё до свадьбы. Она помнила, как трепетно гладила стены этого дома — её крепости, где каждый потёртый паркет хранил память о детстве. Машину? Купила сама, на зарплату бухгалтера, копившуюся годами, ещё до встречи с Алёшей. Он не вложил ни рубля. Когда свекровь голосила о «великодушии» сына, Алевтина лишь кусала губу. Что он мог забрать? Всё здесь — от ковра до эмалированного чайника — было куплено её руками или подарено её семьёй. Алёша? Он был тенью в этом доме, а не хозяином.
Их брак длился три года. Три года, в течение которых Алевтина тащила всё на себе. Алёша работал от силы полгода. Остальное время «искал призвание». Работа на стройке? Грязно. Офис? Душно. Кассиром? Мелочно. Он грезил о миллионах, но даже не вытирал пыль со своих грез. А она вставала затемно, пока он храпел до полудня. Платила за свет, воду, хлеб. А он… переливал из пустого в порожнее. Иногда она ловила себя на мысли: «Будто наказание какое-то…»
Когда брак рассыпался, она почувствовала странную лёгкость. Устала быть ему и женой, и матерью. Алёша ушёл, как и обещал. С тем самым рюкзаком, о котором трещала Валентина Семёновна. Хлопнул дверью — будто это он жертва! А свекровь возвела сию минуту в ранг былинного подвига. «Мой Алёнушка — богатырь! Всё бросил, начал с нуля!» — голосила она у подъезда. Алевтина сжимала ладонями края стола, чтобы не закричать. Ей хотелось встряхнуть ту старую клячу и прошипеть: «Да не бросал он ничего! Потому что и брать-то было нечего!»
Но она молчала. Не для того выживала, чтобы теперь оправдываться. Близкие знали правду. Видели, как она гасла. Поддерживали, когда она наконец вырвалась. А остальные? Пусть верят в сказки. Кто слушает сплетни — тот их и стоит.
И всё же, когда ветер доносил обрывки хвастливых речей свекрови, внутри поднималась дрожь. «Оставил всё!» — звучало как издевка. Не он оставил. Это она отстояла своё. Не дала ему растоптать свою жизнь, как он растоптал их брак. Алевтина окидывала взглядом стены, фотографии в рамках, герань на подоконнике — и думала: «Моё. Заработано потом. И никто не перепишет эту историю».
После развода она медленно оживала. Записалась на танцы. Стала печь бисквиты, как в юности. Глаза, потухшие за годы с Алёшей, снова зажглись. Но где-то в глубине, под рёбрами, всё ещё ныло. Не от любви — та сгорела дотла. От горечи. От того, что его ложь стала сагой, а её правда — тихим шёпотом. Но Алевтина знала: выдюжит. Она ведь всегда выдюживала.
