**Последний уголок. История скамейки и одинокой души**
Полуденное солнце клонилось к закату, разливая золото по пыльным аллеям. На краю уютного дворика, огороженного кованым забором, под раскидистым каштаном сидел Иван Семёнович. Эту скамейку он любил больше других — первая от входа, с видом на всю территорию. Здесь он чувствовал себя сторожем забытых судеб, замечая каждый шорох, каждую новую машину, каждое прибытие.
Он откинулся на спинку, вытянув уставшие ноги. Тёплый ветерок играл с его седыми прядями, будто шаловливый внучонок. Глаза были закрыты, но уши ловили каждый звук. И он сразу услышал, как за воротами мягко зашуршали шины.
Приоткрыв веки, Иван Семёнович взглянул в сторону дороги. Из-за тёмных стёкол дорогой иномарки ничего не было видно. Через мгновение задняя дверь распахнулась, и на асфальт вылез плотный мужчина в кожаном пиджаке. Он вытащил из багажника две сумки.
— Выходи, мам, приехали. Здесь хорошо, — сказал он, стараясь звучать бодро, но в голосе дрожала фальшь.
За ним, опираясь на трость, вышла маленькая сутулая женщина. Лицо её было напряжённым, будто она боялась сделать лишний шаг. Мать.
— Сынок, сумки возьми и проводи меня… Мне ещё надо успеть, — сказала она, но он даже не обернулся.
— Давай быстрее, у меня дела, — буркнул он, хлопнув багажником.
Иван Семёнович едва заметно усмехнулся. «Вот и ещё одна… Брошенная, как старый чемодан.» Сердце сжалось, и он машинально потянулся за таблеткой.
Скоро двери приёмной захлопнулись. Мужчина выскочил, прыгнул в машину и умчался, не оглядываясь.
Иван Семёнович закрыл глаза. Перед ними всплыло лицо — Аглая, его Аглаюшка, ещё живая, ещё шепчущая ему по утрам ласковые слова. Они мечтали уйти вместе, в один день.
Но однажды утром он проснулся и увидел её глаза — открытые и неподвижные.
Мир остановился. Он не ел, не топил печь, просто лежал в тишине, пока соседка не вызвала телеграммой сына.
Сын приехал на третий день.
— Отец, ничего не бери, купим новое. Переезжай ко мне, поселим в гостевой, — уговаривал он, собирая вещи.
— Фотографию с Аглаей помоги снять, — только и попросил Иван Семёнович.
— Зачем она тебе? — вздохнул сын, но, увидев его взгляд, снял рамку.
Невестка встретила их сжатыми губами.
— Лёша, ну как я мог оставить его одного?! — шёпотом оправдывался сын на кухне.
— А мне, значит, гостей под кровать пускать? — шипела она. — Дом престарелых не вариант? Ухаживать кто будет? Я? Ни дня, понятно?
Иван Семёнович всё слышал. Вышел в коридор, облокотился на косяк:
— Сын, она права. Оформляй документы. Дом продадим. Только не ругайтесь.
— Видишь! — торжествующе воскликнула невестка. — А ты упрямый, как твой дед. Проходите, Иван Семёнович, обсудим всё.
Он встряхнул головой, будто стряхивая воспоминания. Протёр лицо платком и медленно поднялся со скамейки. Нога ныла, но он пошёл в корпус — проведать новенькую.
Женщина сидела у двери, маленькая, с платочком в руках. То сжимала его, то разглаживала. Губы дрожали.
— С новосельем… — неуверенно начал он. — Меня Иван Семёныч зовут. А вас?
— Анфиса… Никитична, — ответила она шёпотом.
— По желанию или…? — тихо спросил он, но взгляд говорил: «Я знаю».
— Сама решила. Сын у меня — начальник, внук в институте учится. Всё хорошо, — бормотала она, будто оправдываясь.
«Привезли и бросили. Но она ещё верит…» — подумал Иван Семёнович.
— Я тут ненадолго… Скоро заберут. Не могу я без них…
Слёзы катились по её морщинам, но она сжимала губы.
— Всё наладится, — сказал он, вставая. — Я пойду…
Он не обернулся. Не мог.
Утром в коридоре шум. Сосед буркнул:
— Новенькую вынесли. Сердце, говорят.
Иван Семёнович сел на койку, отвернулся к стене.
— Отмучилась… Спи спокойно, Анфиса Никитична, — прошептал он, осеняя себя крестом.
А за окном всходило солнце, будто стыдясь, что осветило мир, где брошенных стало на одного больше.
