Последний пирожок бабушки Антониды: сон о забвении
На краю глухой деревушки под Вологдой, в избушке с покосившимися ставнями, жила Антонида Григорьевна — старуху в округе звали просто Григорьевной. Имя её давно растворилось в памяти соседей, но тёплый свет уважения к ней тлел в каждом доме.
В девяносто шесть лет она ещё держалась, словно вековая берёза: и печь топит сама, и грядки копает, и полы сияют, будто не одна бабка тут месит жизнь, а целый полк невидимых хозяюшек. Белоснежный платочек, выстиранный до хруста, ситцевый фартук, подоконники, вымытые до зеркального блеска, горшки с геранью — Григорьевна была из тех, кто умел превращать быт в нечто большее.
После смерти супруга, что случилась двенадцать лет назад, она осталась одна. Дети — сын Владимир, дочери Галина и Лидия — давно смылись в города, разлетелись, как пух от одуванчиков, кто куда. Внуки выросли, обросли своими делами и вспоминали про деревенскую корнилью раз в год, да и то сквозь зубы.
Но она не роптала. Понимала: у каждого своя колея. А она… Она просто жила, доила коз, пекла блины и верила, что где-то там, в невидимых миру книгах судьбы, это всё кто-то записывает.
Подарки, которые возвращаются
— Здравствуй, Григорьевна! — как-то заглянула соседка Матрёна с внучкой. — За творогом пришли. Анюта только твой ест, магазинный плюёт!
— Ох, родненькие, как же я рада! На-ка пирожок с малиной — Анюткин любимый.
— Спасибо, бабуль! — засияла девочка.
— Балую, знаю, — качала головой Антонида. — Да кого мне ещё баловать-то? Мои-то не берут… Недавно Степан, мужик соседний, назад привёз мои передачи — мол, не взяли. Ни пироги, ни мёд, ни соленья — «не едим». А я-то, старая дура, ночи не спала, заворачивала…
Соседки переглянулись. Они знали: сын приезжал раз в год — начальника на охоту везти. Внук — на майские с шумной ватагой, всю ночь орали под гармонь. К утру — будто их и не было. А дочки пропали лет семь назад. Внуки их когда-то всё лето у бабки торчали. Теперь — словно ветром сдуло.
— А козы как? Не тяжко? — спросила Матрёна.
— Да куда ж без них? Они мне век держат. Без дела — и помирать быстрее. А тут — и подняться надо, и подоить, и напоить… Движение, Матрёнушка, оно и есть жизнь.
Огород, который стал ненужным
Летом Григорьевна, как всегда, копалась на грядках. Всё по-прежнему: морковь ровными строчками, лук — как солдаты на параде, картофельные кусты — без единого жука. Но соседи заметили: старуха стала чаще садиться на скамейку, дышала тяжело.
Однажды упала — сердце прихватило. Попросила Матрёну: позвони детям, скажи — мать плоха. Та позвонила. Но никто не приехал. Ни Владимир, ни Галина, ни Лидия. Только гудки в трубке, долгие и пустые.
Соседи выхаживали старуху всем миром. Степан лекарства из города привёз, Матрёна доила коз, другая соседка, Аграфена, суп варила. Бабка стыдилась — не привыкла обузой быть.
Ослабла. Совсем. Написала письмо:
«Заберите меня. Не могу одна…»
Ответа не было. Словно в бездну крикнула.
Последний пирожок
К осени решила: хватит. Коз отдала Матрёне. Грядки не засадила — впервые за шестьдесят лет. Сидела у окна, смотрела на заросший бурьяном участок — землю, которую когда-то лелеяла, и которая теперь стала ей не по силам.
Разобрала старые тетради внуков. Вырвала чистый лист, писала долго. Каждую букву — через боль, каждое слово — через слёзы. Потом положила записку на стол, рядом — узелок с деньгами.
…Шли дожди. Неделю из трубы не шёл дым. Соседи забеспокоились.
Вошли — а бабка лежит, укрыта лоскутным одеялом, будто спит. Только больше не проснётся.
Дозвониться до детей не удалось. Письма остались без ответа.
Хоронили всем селом. Матрёна, Степан, ещё пятеро. Бабы пекИ так же, как её письма, ветер унёс последние слова над могилой, а дом стоял молчаливый, с застывшими в воздухе крошками на столе.
