Осталась у меня одна мечта — сбежать от этой «матушки», что покоя не даёт ни себе, ни мне.
У каждого времени свои радости. В детстве я трепетно ждала каникул: родители были рядом, мы купались в Волге, жарили шашлыки в берёзовой роще, смеялись до рассвета. Потом пришла работа — отдыхом стали чаепития с подругами в сквере да редкие вечера с книгой. Теперь же отдых — словно жар-птица: видишь очертания, а поймать не можешь.
Меня зовут Любовь Ивановна Петрова. Мне тридцать шесть, и девять из них я живу как загнанная лошадь. После свадьбы мы с мужем переехали к его матери в деревенский дом под Ярославлем — «временно, пока квартиру не найдём». Десять лет спустя мы всё так же тут, а я задыхаюсь меж её упрёков и грядок.
Со стороны — благодать: просторная изба, огород, дети в школе за соседним переулком, муж на заводе. Живи да радуйся! Но счастья нет. Потому что я здесь — не хозяйка, а служанка. Свекровь каждый день вытравливает моё «я», как сорняк: «Ты не так пироги печёшь», «Почему внуки в платье с пятном?», «На работу удалённую? Да разве это труд?».
Для супруга — рай: две бабы вертятся вокруг него. Я — стираю, готовлю, уроки с детьми проверяю, заказы шью по ночам. Свекровь — командует, ворчит, учит жить. А он? Гость из пятизвёздочной гостиницы: пришёл, щи хлебнул, на печь завалился, в телефоне уткнулся. Ни «спасибо», ни «дай помогу». Почему? «Моя мамаша одна нас растила, — как-то бросил, не отрываясь от экрана. — И ты справишься».
А я больше не могу.
Свекровь хвастает, как одна подняла двух сыновей: «И корову доила, и на тракторе пахала!». Гордится, будто орденом. Только забывает добавить, что муж сбежал от неё к городской портнихе, а теперь она ходит по врачам, как по магазинам, и всё не поймёт — за что? Ответ же в зеркале: себя не жалела — других тем паче.
Её религия — труд до седьмого пота. Особенно на огороде. «Кто землю любит, тот и Богу угождает!» — священная мантра. Картошка, свёкла, соленья — всё должно быть своё. Но не для радости, а из принципа. Откажешься помочь? «Лодырь!» Устала? «Слабая выросла!»
На прошлой неделе вернулись с огорода — три мешка картошки тащили, банки с огурцами. Свекровь кряхтела, я еле ноги волокла. А Дмитрий Николаевич? На печи разлёгся, новости смотрит. Даже бровью не повёл, когда банка у ног разбилась. Будто так и надо — бабам надрываться.
Той ночью я села на кухне, грязная, с мозолями на ладонях, и вдруг осознала: мне не тридцать шесть, а все сто. Никакая свёкла не стоит моего здоровья. Хочу просто спать до рассвета. Сидеть с детьми у реки, а не считать банки с томатами. Дышать, а не выживать.
Решила: уеду. К родителям в Рыбинск возьму дочек. Хватит ждать, что Дмитрий очухается. Меняюсь я. Не обязана я быть ни героиней, ни жертвой. Достаточно того, что я — человек.
Скажу ему на днях. Пусть выбирает: мамины грядки или семья, что задыхается в паутине его детства. Здоровье — не про варенье на зиму. Это — когда душа поёт, тело не ноет, а в доме пахнет не потом, но счастьем.
Не стану я старухой с больничной картой толще библии, что шепчет: «Ради чего?». Лучше куплю морковку на рынке. А в выходные увезу детей в парк — на карусели, с сахарной ватой. Где смех звенит громче, чем звон банок в погребе.
