Последний приют. Сказ о скамейке и сломанной судьбе
Полдень таял, словно сахар в чае, растекаясь золотом по пыльным аллеям. На краю дворика, огороженного ржавым забором, под раскидистым дубом сидел Фёдор Семёнович. Он любил эту скамью — первую от входа, с видом на весь мир. Здесь он был летописцем забытых душ.
Откинувшись на спинку, он закрыл глаза. Ветер шевелил его седые пряди, будто невидимый шалун. Из-за решётки донёсся звук тормозов.
Фёдор Семёнович приоткрыл веко. У тротуара стоял чёрный «Лексус» с тонированными стёклами. Дверь распахнулась, и вылез толстый мужчина в кожанке.
— Выходи, мам, приехали. Тут тебе рай, — бодро сказал он, вытаскивая чемоданы.
За ним выползла старушка — маленькая, сгорбленная, с лицом, будто вырезанным из дерева.
— Сынок, сумки возьми… Мне ещё по делам, — бросил он, не глядя на неё.
— Давай быстрее, у меня совещание! — огрызнулся сын, хлопнув дверью.
Фёдор Семёнович усмехнулся. «Ну вот, ещё одна брошенная кукла…» Сердце кольнуло, и он на ощупь нашёл в кармане таблетку.
Через пять минут дверь приёмной захлопнулась. Мужчина юркнул в машину и умчал, не оглянувшись.
Фёдор Семёнович закрыл глаза. Всплыло лицо — Агафья, его Агашка, ещё тёплая, ещё шепчущая ему на ухо смешные глупости. Они мечтали уйти вместе, рука в руку.
Но однажды утром он проснулся — а её глаза уже смотрели в никуда.
Он три дня не вставал с кровати, пока соседка не вызвала сына телеграммой.
— Пап, вещи не бери, купим новое. Поедешь ко мне, — говорил сын, запихивая отцовские рубашки в мешок.
— Рамку с Агашей сними, — только и попросил Фёдор Семёнович.
— Зачем тебе? — вздохнул сын, но снял.
Невестка встретила их, скрестив руки.
— Витя, ты вообще думал? — шипела она на кухне. — У нас же гости на носу!
— Ну не мог же я его там оставить!
— А я, значит, сиделка? Дом престарелых изобрели не для нас?
Фёдор Семёнович вышел в коридор, оперся на косяк:
— Вить, она права. Оформляй бумаги. Дом продавай. Только не ругайтесь.
— Вот видишь! — просияла невестка. — А ты — дуб дубом. Проходите, Фёдор Семёнович, чайку налью.
Он встряхнул головой, стряхивая память. Медленно поднялся и пошёл к палате — проведать новенькую.
Старушка сидела у двери, мяла платочек в кулаке.
— С новосельем, — хрипло сказал Фёдор Семёнович. — Меня Фёдор зовут. А вас?
— Полина… Тимофеевна, — прошептала она.
— Сами решили или…? — спросил он, но взгляд говорил: «Не врёшь?»
— Сама, сама. Сын у меня — директор завода, внук в МГИМО учится. Всё у нас есть, всё хорошо… — твердила она, будто заклинание.
Фёдор Семёнович мысленно усмехнулся. «Привезли — выбросили. А она — “всё хорошо”». Только мать умеет так лгать, защищая своих.
— Я тут ненадолго… Скоро заберут. Без дела не могу, без них не могу…
Слёзы катились по морщинам, но она давила их пальцами. Фёдор Семёнович встал:
— Потерпи. Всё наладится.
Он ушёл, не оборачиваясь. Не смог.
Утром в коридоре — шёпот. Сосед бросил через плечо:
— Новенькую ночью вынесли. Сердце.
Фёдор Семёнович лёг на койку, отвернулся к стене.
— Отмучилась, голубка… Царство небесное, Полина Тимофеевна, — прошептал он, крестясь.
А за окном вставало солнце — робкое, будто стыдящееся светать в мире, где брошенных стало на одну больше.