Шесть лет от роду я осиротела. У мамы нас с сестрой было двое, а она рожала третью. До сих пор звенит в ушахушках ее крик, как сбежались в избу соседки, захныкали, как затих ее голос… Отчего не позвали докторов, в село не повезли? Не понять мне до сих пор. Почему? Глухомань стояла? Дороги замело? Была же причина наверняка!
Мама умерла, родив Оленку. Отец после ее смерти совсем потерялся. Роду нашего на Дону, в этой Сибири, не было, все на западе. Помочь ему с нами некому. Соседки нашептали: срочно жениться надо. Не минуло и недели после похорон, а отец уж жених. Посоветовали ему учительницу сватать, добрую, мол. Сходил. Согласилась она. Приглянулся, что ль? Молодой, видный парень был – это так. Высокий, статный, очи черные-черные, цыганские. Смотреть не насмотреться.
Привез он под вечер невесту в избу на смотрины.
– А я вам мамку новую привез!
Схватила меня досада, горечь подступила. Не умом, ребячьим сердцем чуяло – худо это. Избой еще маминым духом пахло. Мы в платьицах ходили, ею скроенных, ею выстиранных, а он уж новую подыскал. Сейчас, с годами, понимаю я его, а тогда возненавидела и его, и ее заодно. Не ведаю, что та баба про нас наплела, но вошла она в дом под руку с отцом. Оба под хмельком, а она нам:
– Станете мамой звать, тогда останусь.
Шепчу младшей:
– Не мама она. Мама наша померла. Не зови!
Сестренка реветь, я же, как старшая, вперед:
– Нет, не станем! Не мама ты. Чужая!
– Ох, разговорчивая какая! Ну, не жить же мне с вами.
Учительница за дверь. Отец бросился следом, да на пороге замер, будто оземь врос. Постоял, голову повесив, повернулся, обнял нас горько, как заплачет во весь голос. И мы реветь за ним. Даже кроха Оленка в люльке захныкала. Мы мать оплакивали, а он – жену любимую. Да лишь в наших слезах тоска была глубже, чем в его. Сиротские слезы – на всем свете схожи, и сиротская тоска по родной матери на всех языках одинакова. Видела я отца плачущим лишь однажды – тогда да никогда позже.
Прожил с нами отец еще с две недели. Работал в лесозаготовительной артели, бригада уходила в тайгу. Деваться некуда. Другой работы в селе не сыскать. Договорился с соседкой, оставил ей денег на кормежку, Оленку к другой соседке пристроил – и потянулся за тайгу.
Вот и остались мы одни. Соседка прибежит, сготовит, печь истопит – и скорей к своим делам. Сидим в избе целыми днями: и холодно, и голодно, и жутко.
Стал весь колхоз судить да рядить, как нам помочь. Баба нужна, чтобы семью вытянуть. Да не абы какая, а сердцем широкая, чтоб чужих детишек как родных приняла. Где сыскать такую?
Вычислили по разговорам: есть у односельчанки дальней родни молодая женщина. Муж ее бросил – бездетной оказалась. Или дитя было, да бог прибрал, а больше не дал – кто их разберет. Добыли адрес, письмо написали, через тетку Василису вытребовали к нам Злату.
Отец еще в тайге был, как ранним утром Злата к нам явилась. Вошла так тихо, что мы и не слышали.
Просыпаюсь – шаги в доме. Ходит кто-то, совсем как мама, посудой на кухне звякает, а запах-то какой! Оладьи жарятся!
Мы с сестренкой в щелочку дверную глазеем. Злата хозяйничала неспеша: утварь мыла, пол отмывала. Поняла наконец, что мы встали.
– Ну, выходите, ясочки, идем есть!
Странно показалось, что назвала нас «ясочками». Мы с сестрой и правда светленькие, в мать, синеглазые.
Набрались духу, вышли.
– К столу садитесь!
Дважды звать не пришлось. Оладьев наелись – и невольно доверились ей.
– Звать меня тетя Златой. Так и зовите.
Потом тетя Злата нас с Дашкой выкупала, все перестирала – и ушла. Ждем на другой день: пришла! Изба под ее руками просветлела. Чисто-опрятно стало, как при маме. Три недели минуло, отец в тайге. Тетя Злата ходила за нами, не придерешься, но сама-то, видать, душевно дрожала, со всей силой нас к себе не подпуская. Особенно Дашка к ней липла. Ей ведь, понятно, всего три года стукнуло. Я же держалась осторожно. Строга была эта тетя Злата. Неулыбчивая. Мать наша веселая была, песни орала, плясать любила, отца «Лешкой» звала.
– Вот приедет отец из тайги, да меня не примет. Какой он у вас?
Я так неловко отца расписывать начала, что чуть все не испортила! Говорю:
– Он у нас славный! Смирный! Выпьет – и спать!
Тетя Злата насторожилась:
– Часто выпивает?
– Часто!
И каждый спасенный мной в родильном зале ребенок становился для меня крошечным, с трудом вымоленным ответом на тот давний, леденящий душу вопрос “Почему?”, который навсегда остался в глазах шестилетней девочки у материнского гроба.
Потеря в юности: моя история осиротения
