Уже десять лет мы с Дмитрием идём по жизни вместе. Обручились, когда мне едва исполнилось двадцать четыре. Муж — младший из трёх сыновей. Старшие, Станислав и Артём, давно обустроены: карьера, коттеджи, семьи. Их мать, Галина Петровна, — женщина со стальным стержнем. Сама подняла мальчишек, ни у кого помощи не выпрашивая.
С первой встречи я ощутила её неприязнь. Прямых упрёков не звучало, но морозный взгляд, натянутое молчание за чаем, забытые именины говорили красноречивее слов. Спину держала ровно — думала, может, недолюбливает за то, что увела её «зайку» из гнезда.
Ведь Дмитрий был её опорой. Пока братья строили свои миры, он чинил краны, сопровождал в поликлинику, слушал нотации про «нынешнюю молодёжь». А потом появилась я.
Пыталась растопить лёд. Пекла её любимые сырники, звала на крестины дочери, подбирала шали в подарок. Даже пыталась назвать «бабушкой», но язык цепенел. Она оставалась недосягаемой, как портрет в старом альбоме — смотрела сквозь нас, будто мы призраки в её упорядоченном мире.
Когда родился первенец, Галина Петровна участила визиты. Ненадолго. Скоро у Стаса и Артёма появились свои внуки — близнецы да розовощёкая принцесса. Нас словно вычеркнули из расписания: новогодние гулянья у них, летние дачи у них, воскресные звонки — им. Больнее всего резало другое — ни разу за семь лет она не вспомнила о моём дне рождения без напоминаний. Сначала плакала в подушку, потом смирилась. Не каждой выпадает тёща вместо матери.
Шли годы. Жили скромно, но без долгов. Родилась Катюша. Дима крутился на двух работах, я растила малышей. Свекровь маячила где-то на краю нашего мира — редкие звонки, дежурные конфеты к Пасхе. Не роптали, но и не рвались в гости.
Год назад умер свёкор. Удар свалил Галину Петровну. Поседела за неделю, перестала выходить. Врачи сухо констатировали: «Возраст, стресс». Старшие заглянули разок, оставили коробку конфет — растворились. Мы навещали редко, но чаще них.
А под Рождество — звонок: «Приезжайте, вдвоём с детьми. Хочу… чтобы семья была рядом». Согласились скрепя сердце — всё-таки кровь.
Я месила салат «Оливье», ставила холодец, пока она, обложенная подушками, следила за суетой сквозь полуприкрытые веки. Спросила про братьев. Махнула рукой: «Кому старуха нужна?»
Перед боя́ми курантов вдруг оживилась, подозвала к дивану: «Вы… последние, кто не отвернулся. Сашка с Ириной отказались, Артём с Леной — те вообще молчат. Переезжайте. Ухаживайте. За это — трёхкомнатная ваша».
Будто обухом по темени. Все эти годы — невидимка, а теперь, когда прочие двери захлопнулись, мы внезапно стали «семьёй»? Где её тепло, когда я ночами с лихорадящим Васей сидела? Где её «спасибо» за сотню воскресных пирогов?
Дима промямлил что-то про «обсудим». В машине прорвало:
«Дим, я не сестра милосердия. Не стану жить с тем, кто двадцать лет считал меня пустым местом. Её «любовь» пахнет страхом одиночества. Хочет купить заботу за метры. Но почему платить должны мы — детством малышей, нашими нервами, годами?»
«Мать всё-таки…» — пробормотал он.
«Мать? Матери не делят детей на «удобных» и «остальных». Она сама выбрала, кому быть роднёй. Пусть теперь зовёт избранных».
Молчал. Знаю — разрывается. Но поддержал.
С тех пор не навещаем. Звоним раз в месяц. В трубке — обиженный шёпот: «На вас одна надежда была…». А я гляжу на спящих Ванечку и Катюшу — и не жалею.
Не мщение. Просто
