— Не смей трубку больше поднимать! Слышишь? Никогда! — Галина Петровна швырнула трубку на рычаг старого дискового телефона. Руки дрожали, сердце колотилось так, что пришлось присесть на кухонную табуретку.
— Мам, ты чего? — выглянула из комнаты дочь, Светлана. — Кто звонил?
— Да никто! — сдавленно ответила мать.
Света подошла ближе, разглядела бледное лицо.
— Мамочка, да ты вся трясёшься! Что случилось?
— Объявился… отец твой, — прошептала Галина Петровна. — После стольких лет… Встретиться просится, поговорить. Говорит, соскучился, жалеет обо всём.
— Папа?! — Светлана села рядом, взяла мать за руку. — И чего же ему надо?
— Чтобы я простила. Пустить к себе. Говорит, болеет, врачи… — Галина Петровна замолчала, смахнула слезу. — Поздно, Светик. Слишком поздно всё это.
— Мам, расскажи, как было-то на самом деле? Я же маленькая была, помню только, он ушёл и всё.
Мать встала, подошла к окну. За стеклом моросил противный дождик, капли ползли вниз, словно слёзы.
— Тебе семь было. Спрашивала, где папа, а я и сама не знала, что сказать. Сулила, что из командировки скоро вернётся. Сама не верила.
— Так просто и ушёл? Без слов?
— Не просто ушёл. Он… — Галина Петровна сжала губы. — Предатель он. Нас предал. Меня, тебя, дом. Семья у него другая была, Света. Другая жена, другие детки. Вот их и выбрал.
Дочь молча переваривала новость. Тридцать два года ей, а воспоминания об отце туманные, будто сквозь марлю.
— Нас-то он любил, говорил, — продолжала мать. — Домой приходил каждый день, с тобой играл, сказки читал. А потом я узнала – дочка у него есть, старше тебя на три года. Да и жена, которая законной себя считает. Которая про нас и знать не ведала.
— Боже, мам… Как ты узнала-то?
— По глупости. Он в больнице лежал. Пришла навестить, а там женщина с девочкой сидит. А девочка так и кричит: «Папа, папа!» — а он её в охапку, целует. И всё мне ясно стало. Стою в дверях, он меня видит – весь побелел. Та, Людмила звали, смотрит на меня, потом на него: «Вить, а это кто?» А он рот на замок. Молчит.
— И что дальше?
— Поговорили коротко. Она заявила, они расписаны восьмой год, квартира на неё, дочка – его фамилия. А я-то? Дура влюблённая! Не расписывались мы, он всё твердил – штампы ерунда, любовь главное. Доча записана на его фамилию, ну да, только прав-то у меня никаких.
Света встала, обняла мать.
— Мам, а почему раньше молчала?
— Сказать-то зачем? Детство у тебя и так лёгким не было. Я одна вкалывала, копейки платили, по больницам с тобой мыкалась, когда болела. Думала, повзрослеешь – тогда скажу. А потом и время ушло, ты своим путём пошла, семью создала. Раны старые ковырять?
— Он пытался связь держать хоть?
— Был грех. Сначала под окнами околачивался, просился поговорить. Не пускала. Письма швырял, деньжата присылал. Письма рвала, деньги обратно. Гордая дура. Думала, одна подниму дочь, без такого мужика обойдёмся.
— И вот теперь всплыл.
— Теперь да. Уже неделю названивает. Говорит, Людмила померла, дочь взрослая, замужем, он один. Увидеть тебя хочет, внуков познакомиться. Сильно болеет, мол, жить осталось в обрез.
– Светлана отошла, задумалась.
— Может, стоит выслушать? Мам, я ж его совсем не помню. Может, он и впрямь кается?
— Светка! — круто повернулась Галина Петровна. — Что ты несёшь? Двадцать пять лет прошло! Двадцать пять лет ни слуху ни духу! А теперь, коли плохо стало, спохватился?
— Но звонит же не впервые. Значит, важно.
— Важно! — горько усмехнулась мать. — Совесть перед кончиной облегчить захотел. Чтоб легче уходить было. А нам с того что? Что мне с его покаяний? Молодость вернёт? Тво слёзы детские, когда ты спрашивала, где папа?
Светлана села за стол, подперла голову руками.
— Мам, я простила его давно. Ещё в средней школе поняла – злиться себе дороже. Жить дальше надо.
— Ты простить можешь, ты молодая. А я – нет. Я каждый день помню, каждую ночь без сна. Как на двух работах горбатилась
И смотря на эту новую площадку, где смеялись чужие дети, Галина Петровна поняла, что ее сердце так и осталось холодной крепостью с поднятыми мостами — простить было уже поздно и некому.
