Поздно прощать
— Больше звонить не смей! Понял? Никогда! — Галина Степановна швырнула трубку на рычаг аппарата. Ладони дрожали, сердце колотилось так, что она опустилась на кухонную табуретку.
— Мама, что случилось? — выглянула из горницы Ксения, дочь. — Кто звонил?
— Никто, — хрипло молвила мать. — Померещилось.
Ксения приблизилась, увидев мать бледной и трясущейся.
— Мамулечка, ты вся дрожишь! Что стряслось?
— Объявился отец твой, — выдохнула Галина Степановна. — После стольких лет… Встречи просит, беседы. Тоскует, говорит, кается во всем.
— Папа звонил? — Ксения присела рядом, взяла мать за руку. — И что же ему нужно?
— Чтобы я прощение дала. Чтобы в дом пустила. Болен, дескать, врачи… — Галина Степановна замолкла, смахнула слезинку. — Поздно, доченька. Для прощения — поздновато.
— Мам, расскажи же наконец, как все было. Я мала была, помню лишь, что он ушел да не вернулся.
Галина Степановна встала, подошла к окошку. За стеклом сеял дождик, капли стекали вниз, словно слезы.
— Семь тебе годиков стукнуло. Спрашивала, где папенька, а я отвечать не знала как. Черпалась, что в командировке он, что воротится. А сама и ведать не ведала, где он.
— Так он просто ушел? Без слов?
— Не просто, — Галина Степановна губы сжала. — Измену сотворил. Нам, дому этому. Другая у него семья была, Ксеня. Жена чужая, детки чужие. Их и выбрал.
Ксения молчала, обдумывая услышанное. Ей тридцать два стукнуло, а детская память об отце туманом прикрыта.
— Любил нас, твердил, — продолжала мать. — Каждый день домой спешил, с тобой игрывал, сказки сказывал. А потом открылось мне — дочь у него другая есть, на три старше. И жена, что законной себя почитает. Которая о нашем существовании понятия не имела.
— Боже ты мой, мама… Как ж узнала-то?
— Случайно, по глупости. Заболел он, в больнице лежал. Навестить пришла, а там чужестранка с девчушкой. А та девчушка кричит: «Папа! Папенька!» — а он ее обнимает. Вмиг все поняла. Стою в дверном проеме, а он меня завидел — побелел. Женщина та, Людмила, глянула на меня, потом на него: «Володя, кто это?» А он — безмолвствует. Так и стоял.
— И что же дальше?
— Разговор короткий вышел. Заявила она, что замужем за ним восемь годков, квартира на нее прописана, дочь его фамилию носит. А я? Я простофилей влюбленной была. Штамп в паспорте не ставили, все твердил он, мол, печати — ерунда, любовь же главное. Дочь мою на свою фамилию прописал, так-то, да вот документов никаких у меня не имелось.
Ксения встала, мать обняла.
— Мамуля, чего ж раньше молчала?
— К чему тебе знать? Детство твое и без того нелегким выдалось. Одна пахала, на врачей водила, когда болезная лежала. Думала, подрастешь, тогда и открою. Годы пролетели, ты жизнь свою устроила, замуж ушла. К чему старое пережевывать?
— А он… не пробовал связаться?
— Пробовал. Сперва похаживал под окошками, разговора просил. Дверей не открывала. Потом письма слал, рубли переводил. Письма не вскрывала, деньги обратно. Дурочка спесивая. Думала, одна взращу дочь, не нужен мне мужик такой.
— А теперь вдруг объявился.
— Да. Уж неделю названивает. Сказывает, Людмила отдала Богу душу, дочь взрослая, замужняя, сам он один. Видеть тебя хочет, внуков повидать. Сильно болен, жить — недолго.
Ксения отступила от матери, задумалась.
— Может, выслушать его стоит? Мам, я же совсем не помню его. А вдруг кается искренно?
— Ксеня! — резко обернулась Галина Степановна. — Что несешь-то? Двадцать пять зим минуло! Двадцать пять зим он не вспоминал! А теперь, когда припекло, вспомнил?
— Да он же уж не впервой звонит. Значит, дюжину стоит.
— Дюжину! — горько засмеялась мать. — Совесть очистить перед кончиной ему важно. Легче уходить. А нам что от сих покаяний? Молодость мою вернет
И годы шли своим чередом, а в сердце Галины Петровны так и остался едкий осадок – горечь недавнего ухода и давняя обида сплелись в один тугой узел, который ни время, ни дочерняя любовь развязать уже не смогли.