Слишком поздно для прощения
Валентина Сергеевна стояла у окна, наблюдая, как дворник выметает последние жёлтые листья. Октябрь выдался ненастный, и липкая листва неохотно отрывалась от мокрого асфальта. В пальцах она сжимала мятый листок, переданный час назад соседкой.
— Валентина, тут к тебе приходила какая-то дама, — сказала Марина Петровна, суя ей записку. — Говорит, срочно. Сама не дождалась, убежала.
Кривыми буквами было выведено: *«Мама ждёт. Приезжай. Ей плохо. Надя»*.
Почерк Валентина Сергеевна узнала сразу. Её младшая сестра Надежда всегда писала, будто курица лапой. В школе учителя ворчали, а та лишь отмахивалась: «Я не Толстой, мне каллиграфия ни к чему».
— Что-то случилось? Ты побледнела, — забеспокоилась соседка.
— Ничего, — отрезала Валентина Сергеевна и захлопнула дверь.
Теперь она стояла с этим клочком бумаги, не зная, как поступить. Мать… Сколько лет прошло с их последней встречи? Восемь? Десять? После той ссоры они не общались. Валентина Сергеевна даже запретила Надежде упоминать её имя в материнском доме.
— Пусть считает, что у неё одна дочь, — говорила она тогда. — Раз так решила, значит, так тому и быть.
А началось всё с пустяка. Мать собралась продать их деревенский дом — тот самый, где они с Надей бегали босиком по траве, где отец сажал яблони. Дом достался от бабушки, и сёстры имели равные доли. Но Валентина Сергеевна была против.
— Мама, ты о чём думаешь? — кричала она на кухне их хрущёвки. — Это же наша память! Там папа баню мастерил, там мы с Надькой по чердаку лазили!
— Валь, не кипятись, — устало отвечала мать. — Крыша течёт, стены гниют. Денег на ремонт нет, а налоги душат. Лучше продать, пока хоть что-то дадут.
— Да плевать мне на деньги! — Валентина Сергеевна ударила кулаком по столу. — Продашь дом — для меня ты сдохнешь!
Мать долго смотрела на неё, потом тихо выдохнула:
— Ну что ж, дочка. Твоя воля.
И продала. Без Валентининого согласия, оформив всё через Надежду. Деньги отдала младшей со словами: «Копи на квартиру. Надоело, что по съёмным мыкается».
Валентина Сергеевна узнала об этом случайно от тётки из деревни, встреченной в троллейбусе.
— Ой, Валюш, а дом-то ваш новыми хозяевами под дачу переделан! — радостно сообщила та. — Вишни вырубили, огород заасфальтировали.
Той же ночью Валентина Сергеевна ворвалась к матери. Кричала, что та предала память отца, продала их детство. Мать плакала, а дочь не умолкала:
— Ради денег! Ради своей любимой Надьки, которая вечно на шее сидит!
— Валя, хватит, — шептала мать. — Умоляю…
— Не хочу тебя знать! Слышишь? Для меня ты больше не существуешь!
Дверь захлопнулась с таким грохотом, что посыпалась штукатурка.
Потом — годы молчания. Надежда пыталась мирить: звонила, приходила, уговаривала.
— Валя, ну сколько можно? Мама слёзы льёт. Говорит, хотела как лучше — чтобы у нас крыша над головой была.
— Пусть льёт, — ледяным тоном отвечала Валентина Сергеевна. — Надо было думать раньше.
— Да что важнее — дом или родная мать?
— У неё не было права решать за меня!
Надежда уходила, оставляя сестру наедине с её обидой.
Шли годы. Валентина Сергеевна вышла замуж, родила сына Серёжу. Муж иногда осторожно заводил разговор о её родне.
— Какие родные? — отмахивалась она. — Сирота я.
Алексей не настаивал. В его семье тоже хватало сложностей.
Серёжа рос без бабушки. Когда спрашивал, почему у других детишек есть бабушки, а у него нет, Валентина Сергеевна отшучивалась:
— Наша бабушка живёт за тридевять земель.
— А почему мы не навестим?
— Потому что она нас не ждёт.
Надежда несколько раз пыталась увидеться с племянником. Поджидала у школы, дарила конфеты. Но Валентина Сергеевна запретила сыну общаться с тётей.
— Мам, она весёлая, — делился Серёжа после одной такой встречи. — Про войну смешные истории рассказывала.
— Это плохая женщина. Держись от неё подальше.
— Почему?
— Потому что я так сказала.
Мальчик не понимал, но слушался. А Валентина Сергеевна звонила сестре и кричала в трубку:
— Как ты смеешь совать нос в мою семью? Своих детей нет — чужих обхаживаешь?
— Серёжа же мой кровный! — рыдала Надежда.
— Нет у тебя тут никакой крови! И не появляйся больше!
Больше она не приходила.
Теперь Валентина Сергеевна смотрела на записку, и внутри всё сжималось от дурного предчувствия. *«Очень плохо»*… Что это? Болезнь? Или уже конец?
Она набрала номер Надежды. Та ответила не сразу.
— Алё? — голос звучал измотанно.
— Это я.
Пауза. Затем глухой вздох.
— Записку получила?
— Что с мамой?
— Инсульт. Третий день в реанимации. Врачи говорят… — голос дрогнул. — Говорят, надежды нет.
Ноги Валентины Сергеевны подкосились.
— Когда?
— Позавчера. Соседка нашла на полу. Валя, она бредит, всё зовёт тебя.
— Я… не знаю…
— Приезжай. Может, почувствует.
Разговор оборвался. Валентина Сергеевна сидела, обхватив голову руками. В памяти всплывали обрывки: мать варит ей манную кашу, мать гладит её волосы, мать плачет у телефона, мать хохочет над их с Надей кукольным спектаклем.
— Ма, я дома! — Серёжа влетел в квартиру, красный от мороза. — Ты чего такая бледная?
Она смотрела на сына. В свои пятнадцать он всё ещё казался ей малышом, которого нужно защищать.
— Серёж, садись. Я должна тебе кое-что сказать.
— Что-то случилось?
— У тебя есть бабушка.
Мальчик остолбенел.
— Как? Ты же говорила…
— Врала. У тебя есть бабушка и тётя. Я их не видела много лет. Из-заВалентина Сергеевна обняла сына и прошептала: «Собирайся, мы едем к бабушке — пока не поздно».
