*Запись в дневнике*
Стоял ноябрь, и за окном дворник сгреба́л последние жёлтые листья с мокрого асфальта. Я смотрел на них, сжимая в руке помятый листок, который час назад принесла соседка, Людмила Ивановна.
— Тут к тебе какая-то женщина приходила, — пробурчала она. — Говорит, срочно. Ждать не стала, убежала.
Кривыми буквами на клочке было написано: *«Мама плохо. Приезжай скорее. Таня»*.
Почерк я узнал сразу. Татьяна, моя младшая сестра, всегда писала так, будто курица лапой махала. В школе учителя ругались, а она только отмахивалась: *«Я не Пушкин, мне каллиграфия ни к чему»*.
— Что случилось? Ты белый, как мел, — заёрзала соседка.
— Пустяки, — буркнул я и закрыл дверь.
Теперь стоял и не знал, что делать. *Мама.* Сколько лет с той поры? Десять? Двенадцать? После той ссоры я перестал звонить, приходить, даже запретил Тане упоминать меня при ней.
— Пусть думает, что у неё одна дочь, — твердил я тогда. — Раз так решила, значит, так и есть.
А началось всё с ерунды. Мать хотела продать старый дом в деревне — тот, где мы с Таней выросли, где отец сажал яблони, а мы бегали босиком по росе. Дом был общий, и моё согласие требовалось. Но я категорически отказался.
— Ты что творишь?! — орал я тогда на кухне. — Это же наша память! Там папа печку складывал, там мы с Танькой в казаков-разбойников играли!
— Вань, не кипятись, — устало ответила мать. — Крыша течёт, стены гниют. Денег на ремонт нет, а налоги душат. Лучше продать, пока ещё что-то дадут.
— Мне плевать на деньги! — я ударил кулаком по столу. — Продашь дом — для меня ты умрёшь!
Мать долго смотрела на меня, потом тихо сказала:
— Ну что ж… Твоё право.
И продала. Без меня, через Таню. Деньги отдала ей со словами: *«Копи на квартиру. Надоело, что по съёмным мыкается»*.
Я узнал об этом случайно, встретив в электричке старую соседку.
— Ванюша, а дом-то ваш сносят! — радостно сообщила тётка. — Новые хозяева участок под картошку перепахали.
В тот же вечер я приехал к матери и вылил на неё всю злость. Кричал, что она предала память отца, что думала только о Тане, что ради денег готова всё растоптать. Мать сидела и плакала, а я хлопнул дверью так, что стёкла задрожали.
Потом — годы молчания. Таня пыталась мирить: звонила, приходила, умоляла.
— Ваня, ну сколько можно?! Мама плачет! Говорит, хотела как лучше…
— Пусть плачет, — огрызался я. — Сама виновата.
— Да дом — это просто стены! А мать одна!
— Не имела права решать без меня! — орал я в ответ.
Таня уходила, а я оставался один — с своей «правотой» и пустотой внутри.
Прошли годы. Я женился, родилась дочь Машенька. Жена иногда спрашивала: *«А почему мы не ездим к твоим родителям?»*
— У меня их нет, — отрезал я.
Она не допытывалась. У неё самой отношения с роднёй были непростые.
Маша росла без бабушки. Когда спрашивала, почему у всех детишек есть бабушки, а у неё нет, я отмахивался:
— Она далеко живёт. Не может приехать.
— А мы к ней?
— Не хочет нас видеть.
Таня несколько раз пыталась встретиться с племянницей — поджидала у школы, дарила конфеты. Но я запретил дочери с ней общаться.
— Пап, а тётя Таня добрая! — рассказывала Маша. — Она мне про тебя в детстве смешное рассказывала!
— Больше не подходи к ней, — строго говорил я. — Она плохая.
— Почему?
— Потому что я так сказал.
А потом звонил Тане и орал в трубку:
— Ты что, совсем с ума сошла?! Лезешь к моему ребёнку?!
— Ваня, да я же ей тётя! — всхлипывала она.
— Чужая! Запомни это!
И Таня пропала.
А теперь я держал её записку и чувствовал, как внутри всё сжимается. *«Очень плохо».* Что это? Болезнь? Или уже…
Я набрал номер. Таня ответила не сразу.
— Ваня? — голос её дрожал. — Ты прочёл?
— Что с мамой?
— Инсульт. Третий день в больнице. Врачи… — она сдавленно всхлипнула. — Говорят, шансов нет.
У меня подкосились ноги. Рухнул на стул.
— Когда случилось?
— Позавчера. Соседи нашли на кухне. Ваня, она всё время зовёт тебя. Даже в бреду.
Я молчал.
— Приезжай. Пожалуйста. Может, почувствует, что ты рядом…
Я положил трубку. В голове мелькали обрывки: мама гладит мне лоб, когда болел, мама смеётся над моими дурацкими стихами, мама плачет, провожая меня в армию…
— Пап, я домой! — вбежала Маша, раскрасневшаяся от холода. — Ты чего такой грустный?
Я посмотрел на неё. В пятнадцать лет она всё ещё казалась мне маленькой девочкой, которой нужно защищать.
— Садись. Надо поговорить.
Она насторожилась.
— Что-то случилось?
— У тебя есть бабушка.
— Чего?! Ты же говорил…
— Врал. У тебя есть бабушка и тётя. Мы с ними не общались… из-за меня.
Я рассказал всё. Про дом, про ссору, про годы глухого молчания. Маша слушала, широко раскрыв глаза.
— Пап, а бабушка добрая?
— Самая добрая, — прошептал я.
— Тогда почему ты…
— Потому что я дурак, Машка. Упрямый, злой дурак.
Она помолчала, потом твёрдо сказала:
— Поехали к ней. Сейчас же.
Мы собрались за полчаса. В больнице пахло лекарствами и смертью. Таня ждала в коридоре — постаревшая, с седыми висками.
— Спасибо, что приехал, — прошептала она.
— Это Маша. Моя дочь.
Таня взглянула на племянницу и заплакала.
— Вылитый дед в молодости…
— Вы моя тётя Таня? — спросила Маша.
— Да, родная.
— Папа говорил, вы добрая.
Таня удивМы вошли в палату, и я впервые за десять лет взял мамину руку — такую холодную, такую родную.
