Старушка с узелком в руках приготовилась к одиночеству… но впереди её ждало не предательство, а счастье
В любые годы жизнь может ударить больно. Особенно — на склоне лет. Когда ты отдал всё, что мог, а в ответ получил лишь пустоту. Когда ты слаб, беспомощен и никому не нужен. Но хуже одиночества — лишь чувство, что тебя предали те, ради кого ты жил. И Матрёна Семёновна была уверена: её час настал.
В тот день она сидела в своей комнатке, слушала, как за стеной возится на кухне невестка Галина, и вспоминала былое. О сыне Мише, которого уже три года как не было в живых. О внуке, уехавшем на заработки в Москву и забывшем звонить. О себе — дряхлой, неловкой, вечно мешающей. Она чувствовала себя обузой. Потому и не удивилась, когда в дверь вошла Галина с каменным лицом:
— Матрёна Семёновна, собирайтесь. Отвезу вас в одно место. Думаю, вам там понравится.
Старуху будто обожгло. Сердце сжалось в комок, пальцы впились в подлокотники кресла.
— Куда? — прохрипела она.
— Увидите сами, — уклончиво бросила Галина, избегая взгляда свекрови.
Эти слова лишь подтвердили худшие опасения. Матрёна Семёновна знала, как это бывает. Сначала терпят, потом раздражаются, а потом — тихо, без шума — увозят. В дом, откуда не возвращаются. Где пахнет лекарствами и отчаянием. Где никто не обнимет и не назовёт «мамой».
После смерти сына Матрёна Семёновна продала свою комнату — деньги ушли на врачей, на больницы, на бессонные ночи. Когда Миши не стало, она осталась совсем одна. Ей некуда было идти, и Галина разрешила ей пожить у них. Отношения всегда были как натянутая струна. Лишь внучка Светлана — её лучик света — искренне любила бабушку, и эта любовь хоть немного согревала душу.
— Можно попрощаться со Светой? — тихо спросила Матрёна Семёновна, теребя край своего поношенного платья.
— Конечно, — удивилась Галина. — Но побыстрее.
Собралась она быстро. Вещей почти не было. Старый узелок, в который она бережно уложила всё, что осталось от её жизни. У порога замерла на мгновение, провела ладонью по косяку, потрогала стену — будто прощалась. Затем заковыляла за невесткой. Мелкими, шаркающими шажками, почти неслышно.
Всю дорогу старуха смотрела в пол. Не хотела видеть мелькающие за окном дома, машины, людей. Ей было всё равно. Ехала, как на казнь. Думала лишь о том, почему Галя терпела её так долго. Почему не выставила раньше.
— Приехали, — сказала Галина.
Старуха подняла глаза. И не поняла. Вокруг было как в сказке: лес, речка, вдали синели горы. Пахло хвоей и свежестью. Никаких казённых зданий, охранников, больничного духа. Лишь дом, маленький и уютный, будто сошедший с патриархальной открытки.
— Что это? — спросила Матрёна Семёновна, сбивчиво.
Галина глубоко вздохнула и ответила:
— Миша рассказывал, как вы мечтали о домике у реки и гор. Я долго думала, как исполнить его мечту. Продала квартиру, и мы купили этот дом. Теперь будем жить здесь все вместе. Свете — она уже взрослая — купим квартиру в городе, пусть строит свою жизнь. А вы… здесь обретёте покой. Простите, что не сказала сразу — хотела сделать сюрприз.
Матрёна Семёновна остолбенела. Не верила. Не понимала. Стояла, сжимая свой узелок, будто тот мог её удержать, и смотрела на невестку. А потом просто расплакалась. Не от горя. Не от страха. А от того, что её услышали. Что она всё-таки кому-то нужна. Что её не бросили.
— Прости меня, Галя… За всё. За ссоры, за холодность. Я была не права, — прошептала она, обнимая невестку.
— Не надо, Матрёна Семёновна. Всё наладится. Теперь мы семья. Я всегда буду рядом.
Они стояли посреди нового двора, в объятиях, которые стали теплее родных. А за их спинами журчала река, шелестели листвой деревья, и начиналась новая жизнь — та, где старость не страшна, а любовь — не фальшива.
