Я долго молчала. Не от стыда — от страха, что меня не поймут. Как так — бросить родных, отвернуться, как от чужих? Но я решилась. Потому что больше не больно. И только перечеркнув это, я наконец почувствовала, что дышу полной грудью.
Меня зовут Надя. Я из глубинки, из Орла. Семья вроде обычная: мать, отец, я. Но детство… оно не было светлым. Нас не били, не голодали — холодильник полный, школа, даже кукла в уголке. Но сердце ребёнка голодало.
Всё началось с отцовского пьянства. Сначала — по праздникам. Потом — «снять стресс». А там — уже просто потому, что вечер. Бутылка за бутылкой. Каждый день — как на минном поле. Отец мог валяться в прихожей, синея, а мать шагала через него, бросая мне на ходу: «Не лезь. Иди к себе». Она не прижимала к груди, не спрашивала, как дела. Не врала, что «всё наладится». Она просто выживала — и тащила меня за собой в эту яму.
Я быстро поняла: ждать тепла — бессмысленно. Сбитые коленки мазала сама, в больницу ходила одна, с учителями разбиралась сама. Когда впервые получила грамоту — никто не пришёл. На последний звонок позвала отца. Пообещал. Не явился. «Работа», — буркнул потом. Я стояла во дворе школы, глядя, как другие папы снимают дочек на камеру, дарят тюльпаны. А мой даже дату перепутал.
После этого я перестала звать их куда-либо. Ни на защиту диплома. Ни в загс. Ни на вернисаж, когда картины начали покупать.
Но хуже всего было потом. Когда привела первого парня, отец, нагрузившись, устроил спектакль. «Он тебе не ровня», — рявкнул. Унижая его. Унижая меня. Тогда до меня дошло: для них я — не человек. Не дочь. Так, тень под ногами.
Я сбежала. Сняла каморку на краю города. Денег не хватало даже на хлеб. Но дышать стало легче. Тишина без скандалов. Одиночество — без упрёков. Свобода — без оглядки.
Но жизнь — не прямая. Развод, ковид, сокращение. Пришлось вернуться в тот ад, где ничего не изменилось. Мать с потухшими глазами. Отец, плевавший на карантин, таскающийся по дружкам и валяющийся в коридоре. Однажды я не выдержала — толкнула его плечом. Он рухнул. Мать завизжала. Всё, что копилось годами, вырвалось в её крике: я виновата во всём. В том, что живу. В том, что осмелилась страдать рядом с их «великой жертвой».
Уезжая во второй раз, я поклялась: никогда не вернусь.
Теперь у меня другая жизнь. Муж. Своя мастерская. Мы в Екатеринбурге, в хрущёвке, но это наш дом. Мне не нужно богатство — лишь покой, уважение и тепло. Этого не было в детстве. Теперь я создаю это сама.
Родители звонят. Редко. Раз в месяц. Диалог на три фразы: «Как ты?» — «Нормально» — «Ну ладно». И знаете… Мне не стыдно. Я не тоскую. Мне не хочется назад.
Это не злость. Не месть. Это спасение. Я столько лет тащила этот крест, что когда сбросила — сначала даже испугалась лёгкости. Я не обязана быть дочерью ценой себя. Не обязана любить тех, кто не любил меня. Не обязана прощать.
Если вы читаете это и узнаёте себя — вы не один. Вы имеете право не терпеть. Иногда разрыв — не жестокость, а единственный способ выжить.
Я перестала общаться с родителями. И впервые поняла, кто я.
