Ещё в июне эта скамейка в парке на Тверской была полна жизни: школьники смеялись, делились мороженым, спорили о новых сериалах и мемах. Осенью сюда заглядывали строители в потрёпанных жилетах — перекусить, перекинуться парой слов о тех, кто ушёл с работы, кто сыграл свадьбу, кому надоело. А сейчас — февраль. Холодный, безмолвный, застывший. На скамейке — никого. Лишь Светлана. Закутанная в пуховый платок, будто в кокон, спрятавшаяся от всего мира.
Ветер сорвал последние жухлые листья с веток, завывал в ушах, пробирался под куртку. Но она не шевелилась. Сидела, уставившись в асфальт. Будто там, под коркой наледи, был ответ. Или хотя бы передышка.
Рядом — смятый пакет из-под кефира. Завтрак, проглоченный наспех, без интереса, без удовольствия. До приёма у терапевта оставалось полчаса. Идти туда не хотелось. Возвращаться в пустую квартиру — тем более. Ей некуда было идти. Она просто хотела сидеть. Чтобы никто не трогал. Не спрашивал. Не лез.
Вчера в больнице сказали: «Ничего страшного. Нервы. Переутомились. Отдохните». Врач буркнул это привычно, будто прочитал с бумажки. Медсестра перекладывала карточки. А Света сидела, кивала. Как всегда. Как дома. Как на работе. И вышла, не зная, куда податься. Она больше не чувствовала себя частью жизни. Только наблюдателем. Будто стояла за стеклом: видела всех, но прикоснуться не могла.
Каждое утро начиналось с кома в горле и желания раствориться. Не умереть. А именно — исчезнуть. Скрыться в толпе, в вагонах метро, в школьных коридорах. Чтобы никто не допытывался: «Где ты пропадаешь?», «Почему не берёшь трубку?», «Что ты всё время молчишь?»
Дома — сын-подросток. Разговоры укладывались в два слова: «Поел?» — «Угу». Муж — молчал. Молчал так, что между ними будто выросла стена. Глухая, без окон, без дверей. Даже взгляды не встречались. Они не ссорились. Просто — перестали. Будто любовь выветрилась, а на её месте осталась пустота.
Работа — бухгалтерия в районной школе. Никто не беспокоил. Вроде плюс. Но в этой тишине хотелось закричать. Громко. До хрипоты. До слёз.
Рядом кто-то присел. Пожилой мужчина. Не спросил разрешения. Просто сел. Потрёпанная куртка, шапка-ушанка. В руках — сморщенная газета, сложенная вчетверо. Развернул её, недовольно кряхтя, будто споря с ветром. Прочистил горло:
— Продувает сегодня. До костей пробирает.
Света едва кивнула. Не глядя. Ветер и правда был ледяным — но дело было не в нём.
Прошло несколько минут.
— А вы чего такая… — он сделал паузу, — будто отрешённая?
Она усмехнулась. Впервые за много дней.
— Я… обычная. Просто не с кем говорить.
— Понимаю, — кивнул он. — После смерти супруги было похоже. Всё вокруг есть, а никого нет. Потом прошло. Сам не понял — то ли к собаке привык, то ли сердце очерствело. А может, научился разговаривать с самим собой. На скамейке — проще.
Света повернулась к нему.
— А как давно вы… один?
— Лет семь. Сначала считал дни. Потом — бросил. Помню только её день рождения. Свой уже забыл.
Она разглядывала его. Обычное лицо. Морщинки у глаз. Взгляд — тёплый. Неброский. Человечный. Как старый свитер — неказистый, но родной.
— А вы зачем сюда приходите?
Он улыбнулся слегка иронично.
— Сквер не давит. Дом давит. А здесь… воздух, люди идут, кто-то голубей кормит, кто-то в телефон уткнулся. Иногда сядет кто-то. Поболтаем. Или просто помолчим. Это ведь тоже разговор. Если умеешь молчать.
Они замолчали. Но теперь — не глухо. Просто — были рядом. Минут десять никто не двигался. Деревья поскрипыОни сидели в тишине, и вдруг Света почувствовала, что холод внутри стал понемногу отступать.
