В тихом посёлке под Псковом, где время словно застыло среди вековых сосен, а покосившиеся избы хранят немые истории, все твердили одно: настоящая мать обязана раствориться в детях, забыв о себе. Но Ольга, мать двух взрослых дочерей, вдруг нарушила этот негласный закон. Получив наследство от тётки, она осмелилась выбрать себя — и это вызвало бурю в семье, привыкшей видеть в ней лишь безмолвную жертву.
Ольга вышла замуж в восемнадцать, полная розовых грёз. Родила близняшек — Анну и Дарью — но муж, оказавшийся последним подлецом, сбежал через три года, бросив её с двумя крохами. Поднимать их одной было каторгой. Она не доедала, бралась за любую работу, лишь бы девочкам хватало на тёплую одежду да школьные учебники. Но купить своё жильё так и не смогла.
Ютились они в ветхой избе на краю деревни, где картошка с огорода спасала от голода. Дочки выросли, выскочили замуж и укатили в Питер, снимая комнатушки. Ольга осталась одна. После инфаркта пришлось уйти с работы раньше времени. Именно тогда её тётка Татьяна, живущая в центре Петербурга, слегла с раком. Ольга, не раздумывая, перебралась к ней — и обомлела.
Тётка, не знавшая семьи, жила на всю катушку: Париж, билеты в Мариинку, шубы — будто завтра не существует. Да к племяннице относилась свысока: «Не справишься — найму сиделку. Но тогда и трёшку мою тебе не видать». Ольгу коробила такая наглость, но со временем она стала понимать тёткину правду. Когда Татьяна умерла, оставив ей квартиру на Невском, Ольга будто прозрела. Впервые за сорок лет она спросила себя: а где же *я* в этой жизни?
Осталась в городе. Впервые за долгие годы почувствовала, как по жилам бежит радость. Начала ходить в Эрмитаж, на концерты в Филармонию, записалась даже на курсы флористики. Но счастье матери стало ножом в спину для дочерей.
Аня и Даша привыкли, что мать — это вечная жертва. Аня, задыхавшаяся от ипотеки, уже мысленно распродала тёткину квартиру, чтобы погасить кредит. Даша, ждавшая третьего ребёнка в съёмной однушке, грезила о кооперативе на окраине. Они даже не спросили Ольгу — просто *приехали требовать*. Но та вдруг отказалась.
— Хватит с меня жертв, — твёрдо сказала она, глядя в глаза ошарашенным дочерям. — Теперь я живу для себя.
Что поднялось тогда! «Эгоистка!» — визжала Аня, ломая руки. «Ты же *мать*! Ты *обязана* думать о нас!» — рыдала Даша, тыча пальцем в свой живот. Ольга молчала, но внутри всё горело. Она вспоминала, как отдавала им последний кусок хлеба, как ночами вязала на продажу шарфы, как падала с ног от усталости. А теперь её называли предательницей. Хуже всего было другое: за тёткой они не ухаживали ни дня — объявились, лишь когда замаячили наследственные миллионы.
— Как ты можешь пить кофе в центре, когда у меня дети впроголодь?! — бросила Аня на прощанье, хлопнув дверью так, что задрожали стены.
Даша перестала брать трубку. В их глазах мать стала «купленной буржуйкой». Ольга осталась одна — но впервые за всю жизнь *дышала полной грудью*. Она бродила по Летнему саду, покупала книги в «ДомеОднажды, стоя у окна и глядя на первый снег, Ольга вдруг осознала, что её тихое счастье — не измена материнскому долгу, а наконец-то обретённая свобода.
