В палате витал густой аромат дешёвых таблеток, тушёной капусты и старости — настолько плотный, что, кажется, его можно было намазать на хлеб. Лидия Семёновна сидела на краешке кровати, теребя подол выцветшего халата — того самого, в котором когда-то пила утренний чай на своей кухне. Дома. Когда дом ещё был её…
Рядом, на соседней койке, сидела женщина лет на двадцать старше. Неподвижная, как памятник, она смотрела в одну точку. Её потухший взгляд упирался в стену, будто там было окно в прошлое.
Вдруг старушка медленно поднялась, ухватилась за стул и подтянула его к Лидии.
— Лидочка, расскажи… как ты сюда попала? — прошептала она, опускаясь рядом. В её мутных глазах была детская беспомощность. Как будто перед Лидией сидела не старуха, а девочка, которую жизнь давно бросила одну.
Лидия хотела отмахнуться. Сказать, что та всё равно не поймёт. Но вместо этого заговорила. Ведь впервые за долгое время кто-то действительно хотел её слушать.
— Всё началось с тишины… — голос дрогнул. — Сначала Витя звонил реже. То на работе завал, то сына на футбол отвезти, то просто некогда. Его жена, Катя, никогда мной не интересовалась. А внук Алёшка… мальчишка растёт, ему не до бабули. Я всё понимаю.
Соседка слушала, чуть наклонившись вперёд, кивала. Она уже три года в доме престарелых — и каждый рассказ словно про себя слышала.
— Потом они перестали поздравлять. Мой день рождения прошёл, как обычный день. Потом Восьмое марта. Потом и Новый год. А я… ждала. Пирог испекла, с яблоками, как Витя в детстве любил. Стол накрыла. Фотографию поставила — ту, где он мальчишкой стоит в трусах на берегу Чёрного моря. Я там — молодая, смеюсь… Глядела на снимок и думала: приедут. Должны же. Обещали.
Лидия тяжело вздохнула. В уголках глаз блеснули слёзы. Соседка осторожно дотронулась до её плеча.
— Приехали. Вечером. Поздно. Стоят в коридоре, Витя в пол смотрит. «Мам, — говорит, — мы тут подумали…» А дальше — как в тумане. Только его слова отдавались в ушах: «Алёшке своя комната нужна. А тебе… здесь будет лучше. Уход, лекарства, режим…»
— И что ты ответила? — прошептала соседка.
— А что я могла? — горько усмехнулась Лидия. — Растерялась. Только бормотала: «Я же… я ведь…» А они уже всё решили. Грузчики. Коробки. Мой буфет — тот самый, с резьбой, — уносят. Я за ним тянусь, а Алёшка в телефоне уткнулся. Ни взгляда. Ни «пока», ни «спасибо». Как будто меня и не было.
— А сейчас? Хоть звонят?
— Вчера Витя позвонил, — Лидия снова усмехнулась. — Спросил: «Как ты там?» А я ему в ответ: «Помнишь, как ты в детстве в грозу ко мне под одеяло залезал? Дрожал, как птенец…» А он: «Не помню». Вот так. Не помнит. Или притворяется.
Соседка взяла её за руку — тёплую, сухую, с узловатыми пальцами. Молчала.
— А самое… смешное знаешь что? — продолжила Лидия. — Квартиру, говорит, сдают. Деньги — на Алёшкины репетиторы. А пока, мол, пусть комната не пустует. Там теперь йога. «Кундалини», что ли. Представляешь? На месте, где мой сервант стоял, теперь тётки в позе лотоса сидят…
В коридоре скрипнула тележка с ужином. За окном садилось солнце, заливая палату багровым светом. Было тихо. Слишком тихо.
— Но я помню всё, — прошептала Лидия Семёновна. — Всё. Как первый зубик выпал, как ночами Вите колыбельные пела, как он из школы с тройкой по физике пришёл — ревёт… Как мечтала: вырастет, будет счастливым. Я всю жизнь в него вложила. А теперь… теперь я просто лишняя.
Соседка молча обняла её за плечи, прижалась щекой к седым волосам. Её рука — такая же, как у мамы Лидии когда-то. Шершавая, тёплая. Она могла утешить от всего — кроме одиночества.
Они сидели в полумраке, среди запахов капусты и лекарств. Между прошлым, где было тепло, и настоящим, где остались только тени да тишина.
…И только одна мысль не давала покоя:
А вдруг они всё же вспомнят?
