В палате пахло дешёвыми медикаментами, варёной свеклой и затхлостью — настолько густой, что казалось, её можно порезать ножом. Лидия Семёновна сидела на краю койки, перебирая пальцами потрёпанный подол халата — того самого, в котором когда-то пила утренний чай на кухне своего дома. Дома… Которого больше не было.
Рядом, на соседней койке, сидела женщина лет на двадцать старше. Неподвижная, словно каменная баба, её взгляд упирался в голую стену, будто там было окно в прошлое.
Вдруг старуха медленно поднялась, ухватилась за табурет и пододвинула его к Лидии.
— Лидочка, ну расскажи… как ты сюда попала? — прошептала она, с трудом опускаясь рядом. В её потухших глазах читалась детская беспомощность, будто перед Лидией сидела не старуха, а девочка, давно забытая миром.
Лидия хотела отмахнуться. Сказать, что всё равно старуха не поймёт. Но вдруг заговорила. Потому что, может, впервые за долгие годы кто-то действительно хотел её слушать.
— Всё началось с тишины… — голос дрогнул. — Сначала Ваня звонил реже. То у него собрание, то внука на тренировку везти, то просто руки не доходили. Его Таня, жена, никогда мной не интересовалась. А Серёжа, внук… мальчишка, ему не до старухи. Всё понимаю.
Соседка кивала, наклонившись вперёд. Она сама уже три года в этом доме престарелых — и каждый рассказ воспринимала как свой.
— Потом перестали поздравлять. Сначала день рождения прошёл как обычный. Потом восьмое марта. Потом и Новый год. А я… всё ждала. Пирог испекла, с вишней, как Ваня любил. Стол накрыла. Фото поставила — он маленький, в трусиках, на Волге. А я рядом — молодая, улыбаюсь. Смотрела на это фото и думала: приедут. Ну обязаны же. Обещали.
Лидия тяжело вздохнула. В уголках глаз блеснули слёзы. Соседка осторожно тронула её за рукав.
— Приехали. Поздно вечером. Стоят в коридоре, Ваня в пол смотрит. «Мама, — говорит, — мы тут подумали…» А дальше — как в тумане. Только его слова резали, как нож: «Серёже нужна своя комната. А тебе… тут будет спокойнее. Уход, лекарства, режим…»
— И что ты ответила? — прошептала соседка.
— А что я могла? — горько усмехнулась Лидия. — Только бормотала: «Я же… я ведь…» А они уже всё решили. Грузчики. Мешки. Мой буфет — тот самый, дубовый, с резьбой, — уносят. Я за ним потянулась, а Серёжа в телефоне сидит. Даже не взглянул. Ни «пока», ни «спасибо». Будто меня и не было.
— А сейчас? Хотя бы звонят?
— Вчера Ваня позвонил, — Лидия сдавленно рассмеялась. — Спрашивает: «Ну как ты там?» А я ему: «Помнишь, как в детстве во время грозы ко мне под одеяло залезал? Дрожал, как заяц…» А он: «Не помню». Вот так. Не помнит. Или не хочет.
Соседка сжала её руку. Тёплую, морщинистую, с узловатыми пальцами. Молчала.
— А самое… смешное знаешь что? — Лидия вдруг зашептала. — Мою квартиру, говорит, теперь сдают. Деньги — на репетиторов Серёже. А пока, мол, пусть место не пустует. Теперь там, слышь, йога. «Кундалини», кажется. Представляешь? Где мой сервант стоял, теперь тётки в лосинах в позу лотоса садятся…
В коридоре заскрипела тележка с ужином. За окном садилось солнце, заливая палату багровым светом. Было тихо. Слишком тихо.
— Но я всё помню, — прошептала Лидия Семёновна. — Всё. Как первый зуб, как Ваню ночами качала, как он первую тройку принёс и ревел. Как мечтала: вырастет — будет счастливым. Всё отдала. Всю жизнь. А теперь… теперь я просто лишняя.
Соседка молча обняла её за плечи. Прижалась щекой к седым волосам. Её рука была такая же, как у Лидиной матери когда-то — сухая, шершавая. От всего могла защитить. Кроме одиночества.
Они сидели в полумраке, среди запахов больничной еды и лекарств. Между прошлым, где было тепло, и настоящим — холодным и безмолвным.
…И лишь одна мысль не давала покоя:
А вдруг они всё-таки вспомнят?
